Страница 23 из 26
— «В 1737 году Низал-эл-Мулук, Великий канцлер Могольской империи, сделался через брак с императорской дочерью королем всего Декана». Ты хорошо изучил эту историю и другие путешествия аббата в разные части света. И если ты помнишь, что пишет аббат о жителях Голконды, то сии индейцы ростом высоки, цветом больше оливковы, нежели черны, и очень боязливы.
Профессор спрятал увеличительное стекло в карман камзола, еще раз внимательно посмотрел алфавит, написанный арестантом, и встал.
— Я ничем не могу помочь тебе в твоем утверждении, что ты принц Голконды. Безрассудство — утверждать это. Но если бы ты был свободен, я охотно взял бы тебя к себе в ученики.
Профессор постучал тростью по полу, вошли полицейские и увели арестанта. В зал тотчас же вошел комиссар Ле Нуар.
— Нет, нет, он не сумасшедший, — громко крикнул, идя навстречу комиссару, профессор де Верженн. — Он абсолютно нормальный. Это умный, смышленый и расчетливый человек. Вы посмотрите на его глаза. Они тверды, гибки и холодны, как сталь. У сумасшедшего не может быть такого взгляда. Знаете, что я вам скажу... — Профессор на минуту задумался.
Мы забыли сказать, что профессор де Верженн, кроме того, что был знаменитым ориенталистом, был страстным любителем Уильяма Шекспира, которого даже на лекциях в Сорбонне не уставал цитировать.
— Знаете, что я вам скажу, — еще раз повторил профессор, — он мне напоминает героя шекспировской «Бури» Калибана: — «Ты странно спишь — с открытыми глазами: ты ходишь, говоришь и видишь сны...» Так и этот ваш Голкондский принц. Вы посмотрите, как он все проделывал. Он не крал серебро. Он, как сомнамбула, шел ему навстречу. Он открыто, не таясь, заказывал свои ордена и рассказывал об азиатских государях. Во сне, несомненно, во сне. Он живет в ином мире, господин комиссар.
— На каком же языке он лучше всего разговаривает? — чуть раздраженно спросил комиссар Ле Нуар, которому надоела эта тирада профессора.
— На русском, — решительно ответил профессор. — Его родной язык — русский. Но чувствуется акцент, характерный для Малороссии. Ваш Голкондский принц — запорожский казак.
К вечеру комиссар Ле Нуар поехал во дворец князя Барятинского и подробно рассказал ему о встрече профессора де Верженна с узником и о том, что профессор абсолютно уверен — арестант никакой не принц Голкондский, а самый настоящий запорожский казак. Князь Барятинский даже привстал с кресла.
— Тем паче, комиссар, тем паче. Надо немедля везти его в Санкт-Петербург.
— Это дело уже улажено, — проговорил Ле Нуар. — Де Лонгпре, мой самый опытный инспектор, уже разобрался, что означенный Ролланд Инфортюне, или Иван Тревоган, не причастен к французской шайке фальшивомонетчиков. Я уже получил разрешение Королевской инспекции, и подписан Указ, по которому на первом корабле, идущем из нашего порта в Россию, мы отправим арестанта. Но, согласно Указу, вся ответственность за него в пределах Франции будет возложена на инспектора де Лонгпре. На корабле он ваш. Де Лонгпре будет только помогать вашему человеку.
— Я пошлю Петра Обрескова. Наивернейший и опытнейший в сих делах человек. Но я просил бы вас, комиссар, сделать еще одно дознание сему арестанту. По моим заготовленным вопросам.
И князь Барятинский протянул комиссару заранее приготовленные листы.
23 мая в четверг, поутру был сделан в Бастильском замке все тем же адвокатом Пьером Шеноном последний допрос Ивану Тревогину — так он теперь значился в протоколе допроса. Он короток, и мы приводим его почти полностью.
Вопрос адвоката и комиссара Пьера Шенона:
— Отвечай! В твоих бумагах есть письмо, писанное на русском языке латинскими литерами.
«Благодарение Богу за то, что все мои дела идут с великим успехом. Мы заняли денег пятьсот тысяч гульденов, с помощью которых я нашел двух инженеров, двух архитекторов, землемеров, пять офицеров с их солдатами, коих всех послал к назначенному месту, снабдив их с моей стороны инструкциею и планом города с крепостью, который я приказал делать не теряя времени под именем ИОАННИЯ, приняв титул Короля Борнейского и купив там некоторую часть земли. Пьер де Голконд».
— Что означает сия часть письма по сделанному нами переводу? Ответ арестанта:
— Я признаю, что писал сие письмо, однако ж не помню, в какое время. Оное писано было господину Салгарию, начальнику над солдатами в Голландии. Но оное не послано к нему, я дожидался возвращения моего брата.
Вопрос Пьера Шенона:
— Правда ли, что ты приказал делать город с крепостью под именем ИОАННИЯ? В которое время и в котором месте?
Ответ арестанта:
— Я хотел приказать строить город и крепость на острове Борнео, когда вступлю во владение Голкондского королевства в том случае, ежели бы Великий Могол отказал мне от моего наследия.
Вопрос Пьера Шенона:
— Кто суть те солдаты и пять офицеров, о коих говорится? Ответ арестанта:
— Я еще не получил солдат, а купил бы их как рабов на острове Борнео. Что же принадлежит до офицеров, то нашел трех человек в Голландии, объявивших добровольно свое желание. Они все трое служат на кораблях в Роттердаме.
Вопрос Пьера Шенона:
— По какой причине дал ты своей крепости имя Иоанния? Ответ арестанта:
— Когда я потерял моего брата, то положил завещание назвать крепость, которую хотел построить, именем того святого, в день который я его обрящу. Я его нашел 22 марта нынешнего года, который именуется днем святого Иоанна. По сей причине я и крепости хотел дать имя ИОАННИЯ.
И последний вопрос:
— Отвечай, тебе известно, что за сокрытие истины тебя ждет смертная казнь?
Арестант, твердо и холодно глядя в глаза Пьера Шенона, произнес:
— Да. Известно.
Самое страшное на свете — после светлой печали сна пробудиться в каменных стенах темницы, закованным в железа. Но, наверное, еще страшнее — проводить там долгие ночи без сна.
Которые сутки не спал вовсе, узник и не знал. Он лежал с открытыми глазами в непроглядной тьме одной из самых мрачных камер внутреннего двора Бастильского замка. Он смотрел неподвижно в одну точку, там, где, почти у потолка, была оставлена узкая щель, в которую уже начал пробиваться слегка желтоватый свет.
«Странный господин этот тайный советник, — чуть шевеля губами, размышлял узник. — Как его? Ах да, господин Пьер Шенон. Конечно, от него теперь многое зависит. Он угрожает мне смертью. Полицейская крыса! Да знал бы он, что скорая смерть для меня приятнее, чем знать, что мечта моя никогда не сбудется...»
Камни под потолком порозовели, потеплели, и узник стал смотреть на смену красок, потом выпростал из-под драного суконного одеяла руку и начал в пустом пространстве набрасывать какую-то картину.
Потом рука невольно опустилась на одеяло, и он так и заснул с открытыми глазами.
Теперь он мог свободно протиснуться в узкую щель под потолком. Он выбрался на край Бастильской башни и, почувствовав холодный дурманящий воздух, встал во весь рост и с криком бросился вниз.
Падая, он собрался в комок, и, как моряк, терпящий кораблекрушение, рванул руками и ногами, чтобы выбраться из пучины.
И железа порвались. Он, как опытный пловец, захватил полной грудью воздух, взмыл вверх, и почувствовав стремительное движение, понял, что летит.
Теперь надо было осмотреться. Он спокойно облетел все башни Бастильского замка и, увидев вдали уже краснеющее небо, устремился прочь от замка, к безумно влекущей полосе рассвета, к солнцу, встающему над Парижем.
Он летел над полем, покрытым утренним туманом, заметил с высоты опушку Булонского леса, где ему когда-то пришлось заночевать под проливным дождем, он опустился почти до самой земли, проскользни над высокой пахучей травой, щекой ощущая ее шелковистую влагу.
Потом стремительно взметнул вверх и увидел дорогу, которая вела на Руан. «В Руан! В Руан!» — крикнул он. Там уже должен стоять корабль, который увезет его к мечте, на маленький остров, на песчинку земли, затерянную в океане.
В то время, как узник грезил с открытыми глазами, к воротам Бастилии подъехала специально устроенная кибитка с железными прутьями, огораживающими окна. В ней уже сидели господин де Лонгпре и господин Обресков. Место перед ними, огороженное решеткой, пока пустовало.