Страница 28 из 31
«Все сие продолжалось в таком порядке от февраля месяца почти до исхода апреля», — продолжает свою реляцию государыне князь Барятинский.
А потом началось вот что.
В пансионе жил некто Дубровский, который имел любопытство собирать монеты. В одно утро, перебирая их, он приметил, что нескольких серебряных монет недостает. Однако ж он промолчал об этом.
Потом пропал у него кошелек с тридцатью шестью ливрами и несколько серебряных чайных ложечек.
Потом у церковника Библицкого исчезла серебряная медаль, выбитая в честь славного и достопамятного мира Кенаржийского.
Потом у содержателя пансиона стали пропадать столовые серебряные ложки и того же металла стаканы. Словно завелась сорока-воровка, зачарованная мутным блеском дорогого металла. Похитителя интересовало только серебро, другого он ничего не брал.
В пансионе всегда была «великая верность и спокойствие, и хозяин на домашних людей подозрение взять не мог.
— Не Тревогин ли? — спрашивал князь.
— Иван Тревогин образа жизни своей нимало не переменил и ведет себя с равной скромностью, как и сначала, — доложил хозяин пансиона князю.
Заключили, что такое воровство делается от посторонних людей.
Но вот в один из майских дней в пансион пришел известный золотых дел мастер и продавец алмазов мсье Вальмон и спросил, может ли он видеть молодого человека по имени Жан Тревога.
— Вы хотели бы видеть мсье Тревогина? — переспросил аббат Ванье. — Его сейчас нет дома.
Тогда мсье Вальмон спросил у аббата, каково состояние мсье Тревогина и можно ли ему дать кредит, потому что оный господин заказал крупную работу в 100 луидоров, и мастер не хотел бы начинать работать, не зная, может ли этот человек заплатить такие деньги.
Ювелир поведал, что Тревогин принес ему рисунки цепей орденских и сами знаки и звезды к ним, сказав, что имеет поручение от одного азиатского принца по оным рисункам сделать для пробы все эти регалии из восточных хрусталей и разноцветных камней.
— Я сказал Тревогину, — продолжал ювелир, — что надобно вылить сначала свинцовые формы, и потребовал у заказчика задаток. И вот что он мне дал вместо денег. — Мсье Вальмон вынул из кармана серебряную медаль и показал ее аббату Ванье.
Это была та самая пропавшая медаль на заключение славного мира Кенаржийского.
— Да, позабыл вам сказать: приказано было мне сделать посредине ордена образ святого Иоанна Многострадального, закопанного по пояс в землю, и под ним на белой финифти надпись литерами золотыми.
Аббат Венье словно онемел от изумления и только вертел в руках злополучную медаль.
— «Я еще закажу вам скипетр и державу», — сказал мне тогда мсье Тревогин, и взяв у меня карандаш, на малом лоскутке бумаги оные в малой пропорции начертил. — «Я вам принесу большие рисунки, а теперь только для того эскиссирую, чтоб осталось в вашей памяти, каким оным быть. Вы, конечно, не будете сожалеть, если работа ваша понравится моему государю. Мне же теперь нет с вами больше времени оставаться, я должен иметь свидание с нашими банкирами и оттуда идти к мастерам, которым заказаны мною делать инструменты для битья монет».
В этот же день аббат Ванье был у князя Барятинского и долго не выходил из его дворца. Уже зажгли свечи, когда князь решил, что надобно пока не трогать Тревогина, а посмотреть, что будет происходить дальше.
Дальше — пуще. К князю пожаловал архитектор квартала Сен-Жермен, который рассказал, что явился к нему некий россиянин, как комиссионер одного азиатского владетеля, которого назвал государем над всеми казаками, который вскоре будет в Париже и желает иметь здесь свой покой и удовольствие. И этот россиянин дал мне чертежи дома.
Вот тут-то князь и встрепенулся. Как?! Опять казацкий государь?! Не прошло и восьми лет, как отсекли голову Емельке Пугачеву и пресекли бунт, грозивший сгубить всю Россию!
— Я рассмотрел чертежи, — тут архитектор всплеснул руками, — это не дом, а Версаль, я его спрашивал, зачем строить такой дворец? Это будет стоить великой суммы денег. Комиссионер ответствовал, что казацкие области весьма обширны, а богатства того государя неисчислимы, и никакая сумма важной быть не может.
Князь долго молчал и, казалось, не видел ни архитектора и ничего вокруг. Потом он вдруг шепотом спросил архитектора:
— Этот комиссионер, россиянин этот, назвал свое имя?
— Да, да, назвал. Его имя Жан Тревога.
— Тревога... Тревога... Жан... Жан... — бормотал князь и после того, как архитектор удалился.
В тот же день князь Барятинский призвал к себе Тревогина. — Желаешь ли ты возвратиться в Россию? — спокойно, чуть улыбаясь спросил князь.
Тревогин с веселым видом отвечал, что с нетерпением дожидается счастливого момента увидеть свое отечество.
— Как ты проводишь свою жизнь? — все с той же улыбкой спросил князь.
— Я всем доволен, светлейший князь, живу в самой тихости, хожу в Королевскую библиотеку.
— Про тебя сказывают, что ты желаешь все книги библиотеки выучить наизусть?
— Я сызмальства охоч до книг. А когда жил в Санкт-Петербурге, то и книжным корректором в типографии служил.
При слове «Санкт-Петербург» улыбка с лица князя сошла. Он что-то пробормотал про себя, а потом резко спросил:
— А еще про тебя сказывают, что ты должен исполнить некую комиссию для какого-то азиатского принца?
«На сей вопрос Тревогин весьма оторопел, — пишет далее в реляции князь Барятинский, — стал мяться и путаться в словах так, что никакого смысла вывести было невозможно. В сей момент я показал ему все рисунки и вылитые медали. Робость его приумножилась, однако он тотчас стал отвечать».
— Я признаюсь в том виновным, что рисунки тех орденов сделал я. Но, конечно, ни в каком худом намерении против России. А я как художник имел сие приказание от одного персидского принца, который был здесь в недавнем времени и с которым я свел знакомство в Королевской библиотеке.
— Где же сейчас этот принц персидский? — Улыбка снова поползла по лицу князя.
— Сей принц поехал в Голландию за деньгами.
— За деньгами значит, говоришь, за деньгами, — князь понимающе покачал головой. — А ты, выходит дело, кроме того, что охоч до книг, еще и художник?
— Я был у нас в Изюме в рисовальной школе в этом предмете первым. — И рука Тревогина невольно, как часто это делают художники, стала выводить в воздухе невидимую картину. Потом он опомнился и резко опустил руку.
— Значит, художник, — князь совсем помрачнел. — А Закон Божий в вашем Изюме читали?
— О, светлейший князь, и читали, и у нас там знаменитый, государем Петром заложенный Змиев монастырь с ликами...
Князь резко оборвал его:
— Ликами, ликами! А ты знаешь, что персияне святых не признают, и персидскому владетелю неможно иметь таких знаков и орденов, что ты изобразил. И на эфесе нарисованной тобой сабли российская императорская корона!
Тревогин отвечал решительно, что те ордена и саблю он заказывал делать ювелиру только для персидского принца. Князь встал с кресла и подошел к Тревогину.
— А что, художник, у вас в Изюме казаков много было?
— Да ведь мы Малороссия, — глядя в лицо князю, теперь спокойно отвечал Тревогин, — как же без казаков?
— И, видно, какой государь казацкий там объявился? Тревогин побледнел, помолчал, потом выдавил из себя, что он долго плавал и в отечестве своем не знает, что теперь происходит. И снова, глядя уже спокойно поверх головы князя, повторил, что все рисунки делал для персидского принца, с которым свел знакомство в Королевской библиотеке.
— Утверждением такой лжи ты делаешь себе конечное обличение в скрытых намерениях, — князь стал размеренно ходить по кабинету, — ибо я точно ведаю, что все те ордена делаются для казацкого государя и что для сего государя поручено тебе здесь строить дом и делать все нужные инструменты для битья монеты.
Князь снова рухнул в кресло и решительно и твердо спросил:
— Какой казацкий государь тебя сюда прислал? Как его зовут? Где он сейчас? Когда он со свитой прибудет в Париж?