Страница 20 из 31
Громоздятся сейчас эти альбомы на столе и даже на пианино, и перелистываем их мы с Леней, пока хозяин стряпает на кухне окрошку с домашним квасом.
...То киношная «Волга-Волга»: ползет на нас весело, скрипя всеми своими деревянными балками и брусьями, зевекинская «Аляска»; задрана пара высоченных труб, а нос до того утиный, что сейчас бы прозвали такой пароход Микки-Маусом, а тогда прозывали козой. Тяжелой белой тушей уплывает другой заднеколесник, «Жемчужина», и вертятся на корме три круглые махины в ряд, кропят брызгами обрез надстройки, тесом шитой, что деревенский дом, и толпится на верхней палубе в галерее четвертого и единственного класса самый дешевый люд, артельный. Под горячим, каспийским солнцем торопится по протоке «Святитель Николай Чудотворец», урожденный буксир «Пират»: церковка у него выстроена в носу, а над рубкой — звонница; выбежит он на двенадцатифутовый рейд, прицепится к дебаркадеру — и услышат благовест на понтонах и суденышках, какими усеяна эта морская равнина, и вознесется над свистом ветра и криками чаек стройное пение матросов-монахов. Иные времена, с иной миссией поспешает «Граф Строганов», элегантный двухпалубник, который, в 24-м уже «Герцен», убегает от пристани, накренясь, потому что вся публика высыпала на одну сторону, а провожают его вместе с фотографом, наверное, Киса и Ося, нет их на соседнем снимке среди пассажиров — участников 4-го тиража Крестьянского займа.
— Так это ваши альбомы помогли снять «Старый пароход»? — догадываемся мы.
И за едой вспоминаем фильм саратовской студии. Там «Память Азина» в свою последнюю навигацию брав и бодр, там стержни и лопасти колеса мешаются в бешеном калейдоскопе, а беспокойные механизмы блестят серебряным блеском.
— А поняли, как мы его снимали? — деловито отзывается Цыбин. — Сначала отсюда, с горы, когда он идет по шири. Потом мигом погрузились в машину, и, пока он чухал, — на пристань. Там взяли кадры, как приближается. А насчет блеска все верно — в расплав серебро добавляли.
— Один к одному, — замечает Леня вечером на набережной, — только ставь вместо парохода паровоз. Тоже гонятся на машине, подстерегают, снимают, а потом мчатся, обгоняют и ловят на другой точке.
Успеть. Запомнить то, что уплывает, убегает на всех парах в прошлое. Запечатлеть, хотя бы...
Жарким воскресным утром Владимир Михайлович с зятем Володей, я и Леня медленным ходом идем на моторке вдоль набережной, лениво оглядываем ржавые баржи и теплоходы. «Давай, давай, милая», — слышу над левым ухом и мысленно вторю. Палочка на кружке спидометра с трепетом проползает деление и, наконец, трогает волшебную отметку 24. Выходим на глиссирование.
И летим мы к зеленым шапкам островов, рвем в клочья ковры тополиного пуха, рассекаем водовороты над затопленной дамбой. А по рации сквозь треск доносится голос Володиного друга Саши: готовят уже где-то в плавнях уху.
Пароход появляется за лукой острова, и Леня вскидывает большой палец. О, эта корма тарелочкой! О, эти палубы этажеркой под нею! А колесом лег милый в тихую заводь: пышная растительность вокруг, из воды тростинки торчат, и будто вот-вот вылезет крокодил. Миссисипи прямо.
Здравствуй, «Геннадий Ратьков-Рожнов», одной серии со «Львом Толстым», только на восемь лет моложе. Ты же — «Профессор Мечников», а ныне турбаза «Труд», каковое имя и выведено на кожухах. И жизнь в тебе, несомненно, теплится, ибо внутри горит свет, а на корме, у кресла, кто-то положил пару удочек. Зовем: «Хозяин, хозяин!» Но нет ответа. Тем лучше.
Каждому охотнику за пароходами дано в жизни испытать жуткое ощущение. Это случается на заброшенном судне, куда человек впервые успевает до разгрома. Он взобрался по деревянной лестнице на верхнюю палубу и ступает по коридору, любуясь благородной отделкой стен, открывая двери кают, где, правда, уже другие койки, и представляет себя пассажиром первого класса, А потом оборачивается и холодеет. В том дальнем конце стоит какой-то мужик и молча взирает на него. Застывают оба как статуи, пока одного не озарит: да ведь это ж он сам в зеркале! Многими зеркалами убран коридор, они вытягивают линию взора, ловят свет оконец-фонарей, отражают глубины друг друга, и не так тесно уже, зеркала и в салонах, отражают и реку, и господ пассажиров, которых уже нет...
Леня пускает огненные кораблики в машинном отделении. Здесь тоже все в воде, болотные сапоги не выручают, шест в полтора метра ушел с концом. Выбирается Леня и трясет пальцем: укусил, говорит, пароход. Сердится старый на людей.
Отваливаем: протоками и стрежнем несемся как в кино и, наконец, сбросив скорость, тыкаемся к полузатопленному островку, рядом с другой моторкой. Под ивами на песке стоит пара палаток, выбегают четверо веселых аборигенов, все загорелые и в драных штанах до колен. Решительно, сегодня у нас Миссисипи. И не мудрено, что за низеньким столиком, за ухой Цыбин рассказывает историю о пароходных гонках.
Сучилось это в начале века. «Самолетский» пароход «Лермонтов» уходил из Нижнего в Астрахань. На борту был один из владельцев — саратовский купец Никандр Ефремович Репьев со своими гостями, а командовал пароходом тоже саратовец, капитан Митрофан Сергеевич Сулоняев. Одновременно с «Лермонтовым» от причала отвалило другое судно — теплоход «Двенадцатый год» общества «Кавказ и Меркурий», которым командовал ученик Сулоняева, балаковец Виктор Николаевич Мещерский.
Когда Репьев увидел, что отплывают и конкуренты, он приказал Сулоняеву идти на всех парах, у пристаней особенно не задерживаться и в Астрахани быть первым. Началась гонка. «Лермонтов» везде успевал раньше «Двенадцатого года», быстро разгружался и заправлялся, отваливал и несся дальше.
В случае победы Репьев обещал наградить всю команду, но в Самаре произошло непредвиденное. Купец с компанией спустился на берег попить жигулевского пива, загулял и к отплытию не явился. А Сулоняев услышал, что «Двенадцатый год» дает уже второй свисток, и велел отчаливать без хозяина.
Репьев с гостями появился на пристани, когда «Лермонтов» набрал уже полный ход: купец стал кричать, чтобы его тоже забрали, но Сулоняев приказал не снижать скорости, и судно помчалось по Волге. В Саратове его так же скоро разгрузили, и гонка продолжилась. Иногда «Двенадцатый год» настигал «Лермонтова» и пытался его обойти, но Сулоняев подставлял корму, и соперник, чтобы избежать столкновения, вынужден был сбавлять скорость. «Лермонтов» пришел в Астрахань первым.
И когда пароход вернулся, то купец уже немного поостыл, принял капитана у себя дома и поблагодарил за победу в гонке...
Идем с островов на двух моторках, лихо, легко. А вечером в гостиничном номере опять вспоминаются подвиги волжских капитанов, снова будто звучит пароходная песня, напетая Владимиром Михайловичем:
Шум, треск, нету мест,
На реке туман;
Негде сесть, негде лечь,
Ходит капитан...
Вскоре Леня уехал, а я поплавал еще по реке на моторке, добытой Чернышевым, выяснил, что корпуса других старых судов затоплены, и решил поехать на станцию Вязовка, где вроде бы стоял пароход.
И через день в небольшом селении Вязовка, затерянном среди бурых и выжженных приволжских степей, сошел с автобуса странный человек. В черных очках и панаме, в брезентовых брюках и черных резиновых сапогах, а за спиною — вислый рюкзак. Человек стал спрашивать, где здесь Волга. Волга была в нескольких десятках километров. Вязовок оказалось две.
Охоту на пароходы продолжаю.
Алексей Кузнецов / фото автора