Страница 18 из 25
— Одно плохо, — сетует командир, — не шибко грамотные после нынешней школы матросы не успевают за два года изучить нашу технику. Так что боеспособность корабля почти целиком лежит на плечах офицеров.
Да, в этом смысле «Бора» — корабль офицерский. Ведь бывали в лихие времена офицерские ударные батальоны.
«Боре», как кораблю 2 ранга, положен отдельный офицерский камбуз. Но весь экипаж питается из одного котла. Не ахти как густ этот котел: сам искал ложкой мясо в супчике, заправленном гречкой да картошкой, а на закуску — салатик из капусты, а на второе пюре с мясной крошкой да компот — штормовой — почти без сахара. Правда, на поход выдают шоколадку, просроченную, из немецкой гуманитарной помощи.
А корабль летит! Гребни волн уносятся, даже не успев поникнуть, будто кобры, застывшие, завороженные иерихонскими флейтами ревущих турбин.
— Еще три часа такого хода — и мы Черное море проскочим от берега до берега, — с плохо скрытой гордостью замечает командир.
Вот уж, воистину, какой же русский не любит быстрой езды! Эх, Гоголя бы в ходовую рубку!..
Возвращаемся под вечер, оставив тонущий алый шар солнца за кормой...
Где оно? На каких картах? А вон оно — поднимись на Владимирскую горку да окинь взором пушистую синь морского горизонта, бухты в ожерельях кораблей...
Севастопольские бухты — плавильные котлы времени... Сколько сражений в них разыгралось, сколько кораблей ушло в ил их сумрачных глубин — хватит на иное географически полноценное море.
Севастопольское море, раскаленное солнцем до голубого свечения; и эти скалы, выкрашенные временем в желтовато-ветхи и цвет древности, и эти корабли цвета морского далека...
Одинокая колонна, осененная бронзой орлиных крыльев, белой свечой стоит посреди рукотворного островка. Орел взлетает с нее на север — навстречу питерскому Медному всаднику, с руки которого взлетел и залетел сюда. Севастополь — детище Санкт-Петербурга. Град-отец передал ему в генах свои тайны, свой рок, свою судьбу, имена фортов и бастионов, моряков и корабелов. От колонны Затопленным кораблям до Александрийского столпа — устои российской истории. Их забытое ныне родство и в том, что плита с Присягой городу-полису на брегах Прекрасной Гавани («Клянусь Землею и Солнцем... Я буду врагом замысляющему и предающему или отторгающему Херсонес... или Прекрасную Гавань...»), плита с этой клятвой хранится в книжной сокровищнице на Невском проспекте.
Это и наша клятва, наша Присяга, возведенная умирающим адмиралом Нахимовым в императивный девиз: «Так отстаивайте же Севастополь!»
Южная бухта — первейшее и стариннейшее становище Черноморского флота. Ныне она вся в тесном ожерелье кораблей и судов, приткнувшихся к причальным стенкам. Пестрое разноцветье флагов: полощутся на ветру серпасто-молоткастые советские полотнища, рядом же синекрестные бело-синие андреевские, желто-голубые — украинские, темно-синие — вспомогательного флота, трехцветные — российские... «Все флаги будут в гости к нам». Да не в гости — как будто все у себя дома. У каждого корабля под килем по семь футов глубины, у каждого за кормой не одна тысяча миль. Но что там по курсу?
В самом дальнем — тупиковом углу гавани, куда сбегаются станционные рельсы, приткнулось между плавскладами и буксирами ободранное портовое суденышко с чуть видной надписью на борту — «Надежда»...
Николай Черкашин / фото Александр Кулешов
Севастополь
Исторический розыск: Племянник Льва Николаевича в небе Китая
Перелистывая подшивки журнала «Вокруг света» за 1911 и 1913 годы, я наткнулся на публикации о первых авиаторах, которые и помогли мне написать этот очерк.
Русские авиаторы уже в начале века заслужили мировую славу и признание. Достаточно назвать лишь имена Н.Ведрина, победителя соревнования на трассе Париж — Мадрид в 1911 году, или А.Райгородского, совершившего в том же одиннадцатом первое турне на аэроплане по странам Центральной и Южной Америки.
В отличие от профессиональных авиаторов, Александр Кузминский, внучатый племянник Льва Толстого, был любителем. Он, чиновник Кредитной канцелярии, настолько увлекся полетами, что, вопреки желанию семьи, бросил службу и в 1910 году поехал в Париж, учился управлять там монопланом «Блерио», а вернувшись на родину, в сентябре участвовал в Петербурге во Всероссийском празднике воздухоплавания. Знаменитый дядя Кузминского, узнав о неудачном полете племянника, незадолго до своей кончины бросил печально известную фразу: «Люди не галки, им и нечего летать». Однако сломанные кости племянника срослись, зубы были вставлены, а пришедшая сразу слава толкала на дальнейшие подвиги.
Александр Кузминский осенью 1912 года закончил показательные полеты во Владивостоке, в Хабаровске, Благовещенске, Харбине. Приближалась суровая сибирская зима, и Кузминский, по совету своего импресарио — бывшего оперного артиста Г.Г.Шишкина, решительно двинулся в Китай с намерением облететь все крупные города Азии.
Путь лежал в Мукден. Разобранный по частям самолет «Блерио» с мотором «Гном» в 40 лошадиных сил следовал в закрытом товарном вагоне под присмотром двух механиков: украинца Хмары и француза Лефевра. В вагоне первого класса Кузминский с Шишкиным вспоминали о разыгравшейся несколько месяцев назад в Кантоне (Кантон — так, по искаженному названию провинции Гуандун, европейцы называли и ее главный город Гуанчжоу — здесь и далее прим. ред.) драме с «бельгийцем» Ван дер Борном. Он приехал на юг Китая из Европы с целью продемонстрировать свои полеты. Но возбужденная толпа, услыхав треск мотора, приняла аппарат за «злого духа» и сожгла его. Предприимчивый же импресарио успокаивал Кузминского, соблазнял заманчивой идеей — первым в мире облететь древнейшие города.
Наместник Манчжурии толстый старик Джаерь-Сюнь только усмехнулся в ответ на опасения летчика: «Здесь люди не такие горячие, у нас ведь не светит кантонское солнце».
...В центре Мукдена на большом военном плацу собралось свыше 70 тысяч человек. Все они, для русского глаза, были на одно лицо — смуглые, с черными косами, гортанно кричат и напирают на готовый к полету аппарат. Китайские солдаты, картинно потрясая винтовками, оттесняют их к импровизированной трибуне, где заняли свои места европейцы. Ждут наместника. Но вот у самолета появился Шишкин и личный адъютант Джаерь-Сюня. Наместнику нездоровилось, и он просил начинать без него; просил также — если русский летчик может, то пусть пролетит над его дворцом.
Загремел бравурный марш. Кузминский взвился над толпой. Зрители разом, словно по сигналу, упали на колени. Картина открылась необычная. Вместо знакомой европейской мозаики цветных дамских шляпок и зонтиков внизу развернулось сплошное волнующееся море черных кос. Сделав три круга, Кузминский полетел к дворцу наместника. На балконе в окружении своих жен находился Джаерь-Сюнь. Разглядев летчика, помахавшего ему рукой, он встал и церемонно поклонился, как бы приглашая на торжественный прием, устроенный на следующий день в честь русского авиатора, впервые поднявшегося в небо Китая.
Тянь-Тзинь (современное название Тяньцзинь), центр экспорта риса, встретил Кузминского с недоверием. Некоторое время назад французский консул, желая продемонстрировать успехи Франции, вытребовал из метрополии аппарат и летчика. Но, несмотря ни на какие усилия, французу не удалось оторвать самолет от земли, и идея воздухоплавания была здесь сильно подорвана. Китайцы не хотели уже тратить деньги на покупку входных билетов. Лишь дав гарантию, что в случае неудачи деньги будут возвращены. Шишкину удалось привлечь зрителей на арендованный им английский ипподром.