Страница 9 из 29
И все. Мы стали приятелями на всю оставшуюся дорогу, весело, смею думать, было нам обоим. Погонщик только жестами показывал, куда заворачивать, а все остальные проблемы с поворотами мы решали самостоятельно и полюбовно. Только один раз мне чуть не изменили – когда за поворотом возле одной из олив показалась привязанное к стволу прелестное томное существо женского пола ослиного рода с бархатистой серой шкуркой. Пришлось объяснить товарищу, каковы приоритеты в столь сложной ситуации. «Понял», – кивнул он мне и со вздохом тронулся дальше.
Уже нисколько не боясь свалиться, я оглянулась по сторонам.
Скрылся из виду берег моря с его курортной жизнью, вокруг был совсем другой мир: поля, плантации, сады. Под мощными оливами стояли высокие лестницы, а с них на расстеленный на земле брезент дождем сыпались из-под быстро обирающих ветки рук сборщиков овальные агатово-черные плоды – маслины. Гранатовые деревья были увешаны маленькими, уже засохшими бурыми абажурами взорвавшихся изнутри переспевших плодов. За живой оградой из огромных агав тянулись грядки с картошкой, ну совершенно такие же, как у моих трудолюбивых соседей по даче. Ага, вот и горка урожая с одного такого поля. Ну-ка, ну-ка, посмотрим: картошка – она и в Африке картошка или нечто особенное? Нет, совершенно такая же, разве что покрупнее будет. «Интересно, эта крупность – от нитратов или просто сорт такой? А, ты слышишь меня?» – обратилась я к приятелю. Ничего не ответил сын ослицы.
Показался глухой глиняный забор – ага, ну вот и она, обещанная берберская деревня. Правда, я представляла ее несколько иначе: гурби – хижины или палатки – в настоящей тунисской деревне должны располагаться по кругу на расстоянии примерно метров двести друг от друга. Если в таком поселении домов хотя бы десять, оно уже получает право именоваться деревней, или «дуаром» (это слово означает круг).
Ослик мой остановился теперь уже всерьез, с выражением превосходства на морде кинув взгляд на приближающихся верблюдов.
А за забором нам открылась картина под названием «Не ждали» в тунисско-туристском варианте. Из печки – один к одному узбекский тандыр – сиротливо торчит несколько смятых в комки старых газет, ветер хлопает растянутым на деревянных кольях покрывалом, символизирующим, очевидно, берберский шатер, единственный здесь, верблюд с обреченным видом ходит туда-сюда, качая из колодца никому не нужную сейчас воду, льющуюся по кожаному рукаву в небольшой бассейн, да гончар под навесом сосредоточенно-хмуро, не обращая внимания на обступивших его туристов, крутит-вьет из глины разные сосуды на продажу. Эх, Хабиб, Хабиб! Безбородый ты обманщик, а вдруг не впрок пойдут тебе наши денежки – об этом ты подумал?
С одной стороны, хотелось произнести вслух что-нибудь возмущенное, с другой – было ясно, что это уже ничего не изменит. Но Оля, как профессионал туристского бизнеса, решила все-таки отстоять наши права и обратилась строгим тоном к «патрону каравана», то ли главному погонщику, то ли хозяину всего этого предприятия. Невысокий, коренастый, в широком и длинном, до земли, коричневом бурнусе, с головой, закутанной в платок, который у нас зовут «арафаткой», и больших черных очках на обветренном лице, он, по первому впечатлению, казался отнюдь не тем человеком, с которым конфликты решаются мирным путем. Но Оля была уже неудержима. Рашед – так его звали – свободно изъяснялся на четырех европейских языках – французском, немецком, английском и итальянском, выяснив наши возможности, перешел на французский и немецкий, и начиная фразу на французском, заканчивал ее по-немецки, пересыпая при этом разговор идиоматическими уличными выражениями на обоих языках, но в восточной интерпретации. Воспользовавшись адекватными русскими идиомами, то, что он сказал, перевести можно было бы примерно так:
– Ничего не знаю. Хабиб вам лапши на уши навешал, а я должен отвечать? Ну да, летом тут выступают фольклорные ансамбли, хлеб пекут, а сейчас, в декабре, на этом бабки не сделаешь. Что ж им тут мерзнуть зазря? Я понятно излагаю? Так-то вот, дорогуши.
От этих аргументов ощутимо веяло родным ненавязчивым сервисом, что только подогрело Олин боевой дух. Но тут уже мне, во избежание более серьезного конфликта, пришлось взять ситуацию в свои руки и развести стороны.
Обратный путь мы с Олей посвятили в основном приведению своих эмоций к нулевой температуре философского спокойствия. Рашед пребывал в задумчивости.
– Послушайте! – как только караван прибыл на конечную станцию, обратился вдруг к нам он. – Я в конце концов не хочу, чтобы из-за этого вруна пострадала честь моего мундира, пардон, бурнуса. А хочу, чтобы вы знали, что если я что-то обещал, то все так и будет – в точности. Короче, я приглашаю вас к себе домой, в мою деревню, познакомлю с женой и детьми, накормлю, напою. Ну что, едем? Я отвезу вас в карете. – И он показал рукой на крытый фаэтон, запряженной парой стройных лошадок и украшенный трогательно-наивными бумажными розочками и елочной мишурой, – самое шикарное и дорогостоящее средство передвижения в курортном городе Сусе.
Мы задумались. Посмотреть, как живет тунисская семья, конечно, хотелось – во-первых, это просто любопытно, и другой такой возможности у нас в этой поездке уже не будет, а во-вторых, человека незнакомого, тем более чужестранца, лучше всего узнаешь не по словам, а по тому, как проявляются его привычки, манеры в родной, привычной ему среде, – этого не подделаешь, не сыграешь, это сидит в человеке на уровне безусловного рефлекса. Но, с другой стороны, мы же этого Рашеда первый раз в жизни видим, и куда он нас повезет на самом деле – кто знает. Страшновато... Но мрачные предположения победила интуиция и некоторое знание человеческой психологии: Рашед сделал свое приглашение с непосредственностью, какая отличает людей истинно добродушных и гостеприимных. К тому же компьютер собственной памяти подбросил информацию: Тунис, как известно во всем мире, – страна очень спокойная в смысле криминогенных показателей. И мы решились: едем!
Минут через сорок пути смутным белесым пятном промелькнула табличка с надписью «Акуда» по-арабски и по-французски (вспоминаю, что по карте это примерно на полпути между Сусом и Монастиром) – кажется, прибыли. К дому Рашеда мы подъехали, когда уже совсем стемнело и с нешуточной силой расходился пронзительный холодный ветер. Акуда – скорее городок, чем деревня, дома все больше солидные, видно, что отстроены не так уж давно. Недалеко шуршит шоссе, а на рю Фархад, где живет Рашед, безлюдно, только шелково шелестят высоко в темном небе пальмы... Рашед нажал кнопку звонка у калитки. Из дома вышли девочка лет тринадцати и мальчик лет десяти-одиннадцати. Улыбаясь, они подошли к нам и поцеловали, каждый – троекратно. Поцелуи были по-детски свежими. Звали детей Сония и Имен. Мы приостановились на пороге, а дети уже несли откуда-то с галереи, опоясывавшей дом по периметру, металлический сосуд-треногу, в котором тлели древесные угли, – вхам. Бог мой, ведь что-то следует непременно произнести в ответ на такой прием, что-то нами уже почти забытое, не употребляемое... Да, ну конечно же: «Мир вашему дому!» – это пожелание вписывается в обычаи всех народов.
Дом у Рашеда, по местным меркам, не большой, но и не маленький. Из центра его – холла, или скифа, ведут двери в альковы – спальни для всех членов семьи, во двор можно пройти через изгибающийся коленом коридор, а опоясывает дом галерея, на нее выходят окна из комнат, ставни наглухо закрыты – сейчас от проникновения ветра, а летом, в зной они сберегают прохладу в доме. Стены и пол облицованы кафельной плиткой с национальным орнаментом – все во имя той же прохлады. В общем, это дом типичной для Туниса архитектуры и интерьера, с добавлением технических достижений цивилизации в виде телевизоров, кондиционера, электрической плиты и сантехники.