Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 7 из 33



Проходя по нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, мы как бы идем по следам обреченных на смерть людей. Но и здесь нет равенства. Вот комната с печально известным названием «Рю де Пари» (Парижская улица), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, конечно): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — камера для простонародья. Рядом — заключенный лежит на кровати, а есть еще камера-одиночка со столом, за которым приличного вида господин читает книгу.

Но их всех уравнивала близкая встреча с палачом, который не знал снисхождения и к королям.

Я спускаюсь по стертым ступеням в подвал, где когда-то ступали каблучки гордой «австриячки» Марии-Антуанетты. Здесь за дверьми, запирающимися на кованый замок, она пребывала достаточно долго после казни своего мужа, Людовика XVI. За ширмой — ее охрана — два солдата в мундирах с красными обшлагами, а она, в черном платье и в черном платке, сидит на невысоком креслице с молитвенником в руке перед черным распятием. Остался, кажется, подлинным лишь фарфоровый кувшинчик с нарисованным букетиком на боку, из которого ей дали напиться последний раз. Утром 16 октября 1793 года королева сама обрезала свои волосы и села в телегу, чтобы отправиться на эшафот.

Я иду через двор мрачного замка-тюрьмы, выхожу на набережную и снова с облегчением вижу знакомый силуэт Собора Парижской Богоматери. А ведь провозглашая «триумф Разума», якобинцы хотели смести и его, лишь посвящение собора богине Разума (Об этом можно прочесть у Ивана Бунина в рассказе «Богиня Разума»), культ которой ввел Робеспьер, спасло собор от разрушения. Не иначе - вмешались силы небесные, просветив горячие головы преобразователей.

Пожалуй, больше всего времени я провел на площади Республики: отдыхал в скверике с клошарами, французскими бомжами, любуясь на детишек, катающихся на карусели; наблюдал за прогуливающимися обывателями; слонялся вечерами, заглядывая в яркие витрины магазинчиков и изучая написанные от руки меню дешевых кафе; старался не мешать влюбленным парочкам, хотя они частенько по-хозяйски располагались на моей скамейке, где я вел душевные беседы с клошаром Пьером. Почему именно эта весьма обычная столичная площадь стала мне такой родной? Причина проста: я поселился в двух шагах от нее на улице Турбиго в якобы двухзвездочном отеле, таком дешевеньком, что там можно было спокойно пропустить единственную бесплатную кормежку, так называемый «европейский» завтрак, состоящий из жидкого чая и черствой булочки. Кроме того, в этой беспокойной гостинице я еле выкраивал четыре-пять часов для сна, так как все остальное время в нее постоянно въезжали шумные постояльцы, иногда за полночь, но часа через два исчезали в неизвестном направлении.

В своих фантазиях я допускал, что, возможно, попал в тайный дом свиданий, где сдаются номера на час (такой тип гостиниц хорошо описан в романах моего любимого Мопассана), но был уверен, что сейчас подобные заведения, как и проституция, запрещены в столице, хотя на площади Пигаль... впрочем, это не моя тема.

Здесь старались сорвать оплату за все малейшие услуги (парижане, надо сказать, если не жадноваты, то весьма экономны), предъявляя каждый день разные счета, в том числе и за короткие городские телефонные переговоры, а за предоставленный отдельный крошечный номер содрали с меня дополнительно аж тысячу франков за неделю. Зато теперь я мог себе позволить беспрепятственно, утром и вечером заваривать чай с помощью кипятильника в привезенном из дома граненом стакане (горничная предложила только одноразовые прозрачные пластиковые стаканчики, наверное, чтобы жильцы не побили посуду).

Стараясь не прислушиваться к голосам за тонкими стенками, я с наслаждением попивал вечерний, крепкий по-московски чаек, а после отправлялся гулять к площади Республики.

Со своей скамейки я мог наблюдать не только за сверкающим кругом карусели, за упитанными дамами и кавалерами, которые преспокойно усаживались на лошадок, купив перед этим напитки в маленьком буфетике, но и следить за всей кипучей жизнью на площади, за снующими пассажирами — в метро и обратно — через причудливо изогнутые металлические своды (хочется сказать, что они сделаны в стиле рококо), а также созерцать величественный монумент в центре площади.



Здесь я наслушался множество баек, в том числе и о происхождении площади, которое парижане толковали по-своему, имея весьма туманное представление об истинной ее истории. Так, пожилые супруги были уверены, что здесь находилась гильотина, которую по желанию жителей перевезли в другое место. И не они одни путали площадь Республики с площадью Революции, может быть, потому, что та существовала всего три года.

Произошло это так. Возникшая где-то в середине XVIII века площадь была посвящена Людовику XV, конная статуя которого возвышалась в ее центре и была свергнута во время Французской революции. Вот тут-то восставший народ и установил на месте статуи гильотину, дав площади имя Революции. Именно здесь были казнены Людовик XVI (жестокая игра судьбы: погибнуть на площади, названной именем своего предшественника) и Мария-Антуанетта, а затем нож гильотины просвистел и над головами вождей революции. И лишь после этого площадь Революции была переименована в площадь Согласия (возможно, этим названием подчеркивалось, что люди ужаснулись пролитой крови и пришли к примирению); теперь это красивейшая и самая главная площадь Парижа — Place de la Concorde.

А на площади Республики, где я провожу время, особых исторических событий не происходило, и была она создана после всех революций, правда, своей прямоугольной формой напоминает учебный плац для войсковых частей, призванных подавлять народные волнения.

Я рассматриваю статую Республики — дородную женскую фигуру в лавровом венке с оливковой веткой мира в поднятой руке, у ног которой, вокруг пьедестала, расположились, как близкие подруги, женские фигуры с факелами и знаменами в руках, символизирующие Свободу, Равенство и Братство, а внизу — бронзовый, совсем позеленевший от старости лев, в окружении барельефов, отображающих события из истории Франции.

А тем временем сегодняшняя история выходит на площадь в буквальном смысле слова: слышится громкий барабанный бой, звучат клаксоны автомобилей, и со стороны бульвара Вольтера появляется колонна демонстрантов, развеваются знамена, из мегафона летят лозунги о свободе, равенстве и социальных правах...

Идут и белые, и цветные, а в конце колонны — курды, требующие освободить своих собратьев из турецких тюрем. В общем, вот такая смешанная демонстрация протеста, движение которой четко направляют полицейские-регулировщики. Значит, демонстрация разрешена. А вокруг площади стоят запечатанные урны, чтобы террористы не подложили бомбу.

Демонстранты уходят, и площадь начинает жить своей привычной жизнью. Из магазинчика «Тати» (Сеть таких недорогих магазинов разбросана по всему городу, их название как будто бы пошло от первого владельца — русского — из рода Татищевых.) вываливается целая толпа чернокожих покупательниц. Выходцев из африканских и азиатских стран проживает в центре столицы мало, они селятся в «своих» кварталах.

Так есть целые кварталы, где обитают китайцы, — там все отражает их образ жизни: иероглифы на стенах, ресторанчики китайской кухни и прочее; соблюдаются национальные праздники и обычаи. В Бельвиле (Belleville) — бывшем рабочем квартале, где в кабачках когда-то пели Эдит Пиаф и Морис Шевалье, сейчас оседают переселенцы из Центральной и Северной Африки, Азии и даже с Антильских островов. Когда я бродил по таким кварталам, где магазинчики и развалы дешевых, ношеных вещей предназначены для новых жителей, я почти не встречал коренных парижан. Раз мелькнула старушка, вышедшая с беленьким пуделем. Парижане тут не бывают: одни побаиваются появляться в подобных местах, другие даже не слышали о них или не хотят говорить. Натура у французов деликатная, они не всегда склонны открыто высказать правду о своей жизни, хотя для всех очевидно, что увеличивающийся приток переселенцев усложняет и без того непростые проблемы Парижа.