Страница 6 из 30
На другой день, с раннего утра, когда мы были на траверзе мыса Сан-Антонио, северо-восточной оконечности Аргентины, Иосиф, в неизменной синей бейсболке, сидел на шкафуте за швейной машинкой и, как искусный хирург, накладывал шов за швом на истерзанный шквалом грот-стень-стаксель. После полудня он был у кормовой надстройки — под его ловкими пальцами возрождался апсель. Потом жизнь вновь обрел кливер... Словом, через день-другой «Крузенштерн» готов был идти через ревущие сороковые и грозные пятидесятые в неистовый пролив Дрейка, к мысу Горн.
Игорь Алчеев
Борт «Крузенштерна»
Неведомые тропы: Медвежья зона
— Как же без оружия? — недоумевают друзья.
— Ведь ты подходишь близко к медведям!
Я действительно подхожу близко. Иногда настолько, что слышу их дыхание, чувствую их запах, вижу, какого цвета их глаза. Я делаю это отнюдь не дл я самоутверждения, а просто потому, что издалека не получишь хороший кадр. Но если уж я оказываюсь рядом с медведем, то предпочитаю держаться за фотоаппарат, а не за ружье.
Первые европейцы, попавшие на Камчатку еще в XVIII веке, были поражены обилием бурых медведей. Их размеры внушали путешественникам ужас, но скоро обнаружилось, что местные медведи вполне безобидны и в отличие от своих сибирских сородичей не склонны к коварству и кровожадности. Сочетание миролюбия и мощи, редкое для хищников и приятное для охотников, сослужило камчатским медведям плохую службу. О былом величии говорить не приходится. Ныне встретить исполина килограммов на шестьсот — удача почти невероятная. К счастью, рельеф, климат и растительность защищают камчатского медведя пока лучше, чем все охотинспекции и общества по охране природы.
Я знаю на Камчатке немало мест, где еще можно за один летний день увидеть десятка два бурых медведей. Хотя эти места, как правило, охраняются государством и охота там запрещена, я не стремлюсь рассказывать о них незнакомым людям, поскольку считаю каждого вооруженного человека потенциальным браконьером. Самому себе я тоже не очень-то доверяю — поэтому в последние годы вообще не беру на Камчатку ружья.
Кроме того, я полагаю, что у медведя есть все основания относиться с предубеждением к человеку с ружьем. Возможность выстрела — опасная штука. У дикого зверя обостренная способность улавливать плохие намерения. А медведь чрезвычайно сообразителен. Разумеется, не настолько, чтобы понять, зачем нужен фотоаппарат, но, поверьте, если бы из объектива могла вылететь пуля, медведь об этом тут же бы догадался.
Камчатские медведи прагматичны и трусливы. Они сыты и избавлены судьбой от многих жизненных трудностей, которые выпадают на долю, например, косолапых сибирской тайги. Поэтому всякое свое сомнение они обычно разрешают в пользу бегства. Из десяти добропорядочных камчатских медведей так поступают девять. Но десятый может рассудить иначе. И тогда вы не успеете ни убежать, ни выстрелить, даже испугаться не успеете. Я не хочу, чтобы этот десятый имел лишний повод для своих опасений.
Правда, мои наблюдения относятся к медведям, практически не имевшим пагубного общения с охотниками и браконьерами. Я сознательно выбирал удаленные от населенных пунктов, подлинно заповедные места, чтобы уменьшить вероятность встречи с подранком. Я хорошо знаю, насколько опасны могут быть медведи из контактной зоны — зоны, где звери часто встречают и видят людей, — и никому не посоветовал бы рассчитывать на их благорасположение.
Съемка медведя с близкого расстояния — это нерядовое событие, как бы часто оно ни повторялось. Я одинаково хорошо помню и первую, и последнюю съемку, хотя за все время, проведенное на Камчатке, «обслужил», наверное, не менее сотни «клиентов».
Где начинается «близкое расстояние»? Для меня — в 50 метрах от зверя. Это тот рубеж, начиная с которого, медведь в 300-миллиметровом объективе выглядит солидно — не менее чем на четверть кадра — и его не надо потом показывать на фотографии пальцем. Это расстояние, на котором азарту начинает противодействовать инстинкт самосохранения. Это дистанция, с которой медведь достаточно хорошо видит любого, кто к нему приближается, и должен сделать для себя выбор. Между прочим, косолапый бегает быстрее любого спринтера, и если вы всерьез намерены искать встречи с ним, детский сказочный образ глуповатого увальня должен быть начисто забыт. Это зверь колоссальной силы и выносливости, имеющий великолепную реакцию, отличную координацию движений. Зубами разгрызает любую кость, когтями ворочает валуны, способен забираться на почти вертикальные склоны, сидеть часами в ледяной воде; он — прекрасный пловец, посуху на короткой дистанции догоняет лошадь, бежать, правда, долго не может, зато ходок первоклассный: пройдет за сутки добрую сотню километров. Единственное, пожалуй, что не дано камчатскому медведю, — это лазить по деревьям, — вероятно, он слишком массивен для этого...
В первый раз я преодолел рубеж пятидесяти метров в семьдесят восьмом году вблизи Карымского вулкана. Еще издали заметил я зверя среди кустов молодого ольхача. Перебежками от куста к кусту подобрался метров на сорок — ближе просто не хватило духу. Медведь был закрыт листвой, я видел только шевелящийся загривок и слышал глухое ворчание. Куст раскачивался, зверь что-то раскапывал в его корнях. Я стоял открыто, но медведь был слишком увлечен и не поднимал головы. Не буду утверждать, будто я не чувствовал в коленных суставах некоторой дрожи.
Я сделал несколько кадров (абсолютно невыразительных) куста с фрагментом светло-коричневой шерсти, тут медведь почуял меня и поднялся на задние лапы. Куст оказался ему по брюхо. Сердце мое так прыгнуло, что фоторужье чуть не выпало из рук. Желание срочно ретироваться схлестнулось с желанием сделать великолепный кадр. Медведь на секунду застыл, глядя на меня с высоты своего роста. Трясущиеся от волнения руки никак не могли поймать его в кадр. В видоискателе я увидел, как у медведя отвисла челюсть, он стал крениться набок — с опозданием я нажал на спуск, медведь, проломив кусты, рухнул в траву и исчез. Через мгновение я увидел его уже далеко внизу.
Из этой съемки, разумеется, ничего путного не вышло. Медведь получился нерезким, его шкура, снятая через листву, не производила никакого впечатления. Глядя с тоской на результат, я делал для себя выводы...
Как люди относятся к дикому медведю? Одни с поразительным хладнокровием. Бесстрашно подходят на несколько метров, делают снимки в упор или с любопытством разглядывают. Другие боятся панически; женщины — иногда до визга, даже если медведь едва различим вдали. Третьи внешне невозмутимы, но стараются обойти медведя как можно дальше и уж во всяком случае не испытывают ни малейшей потребности приближаться к нему. Наконец, четвертые, к которым я причисляю и себя, представляют собой группу разумного риска: они видят в медведе серьезного и опасного хищника, но не могут справиться с желанием понаблюдать за ним. Загадочность этого, казалось бы, знакомого всем существа притягивает, как магнит.
Фотограф, идущий на сближение с медведем, рискует всякий раз. Но осознание этого риска приходит почему-то позднее: чем дальше находишься от медведя, тем он страшнее. Труднее всего размышлять о фотоохоте, сидя за письменным столом в Москве.
Древние камчадалы, собираясь идти на медведя, никогда не называли его вслух «медведем»; они всячески избегали этого слова, называли иносказательно, справедливо полагая, что медведь может услышать свое имя и разгадать все их недобрые намерения. Мы недалеко ушли от аборигенов в общении с дикой природой, а если и ушли, то совсем не в ту сторону, в какую бы хотелось. Я уверен, что каждый охотник на медведя переполнен суевериями, о которых не станет рассказывать никому. Фотоохотник — не исключение.