Деревянное яблоко свободы

– Так бы сразу и сказал, – проворчал я и с удовольствием завалился опять на постель. Семен не уходил.

– Ну, чего стоишь? – спросил я.

– Тут, барин, мальчик приходил, записку вам оставил.

– Завтра, – сказал я, но тут же передумал. – Ладно, давай.

Семен вышел и тут же вернулся с запиской, подал ее мне и поднес свечу. Я раскрыл записку и увидел английский текст, который спросонья не мог разобрать. «Черт бы подрал этих англоманов, – думал я. – Как будто нельзя написать то, что хочешь, просто по-русски».

– Семен, – сказал я, окончательно проснувшись, – подай-ка словарь. Вон там на полке синяя книжка.

Со словарем я начал кое-как разбираться: «Дорогой друг, если вам позволит время, я буду рада видеть вас между пятью и семью часами вечера. Нам надо о многом поговорить. Я надеюсь, вы светский человек (man of the world, буквально – „человек мира“) и не обидите отказом старую женщину».

Моей надежде на то, что все обойдется само по себе, видимо, не суждено было сбыться.

Я отпустил Семена, разделся и вскоре снова уснул.

Точно в назначенное время я был у Клемишевых. Швейцар сказал, что барыня у себя наверху и ждет меня. Я поднялся. Старуха сидела у окна с вязаньем. Она подала мне руку для поцелуя в своей обычной грубой манере, как подают руку лакеям.

– Take a seat, please [4], – сказала она, кивком головы указав на кресло напротив. – Что нового?

Я пожал плечами:

– Да нового, пожалуй, ничего, не считая того, что надворный советник Барабанов побил вчера стекла в трактире «Соловей» и сидит теперь в полицейском участке.

– Я про это слышала, – сказала старуха. – Что ж, он был пьян или просто так?

– Был пьян и просто так.

– Друг мой, – сказала она с подъемом. – Ты, я надеюсь, догадываешься, зачем я просила тебя прийти?

– Очень смутно.

– А я думала, у тебя есть более ясное представление об сем предмете. Однако же мне все-таки придется тебе сказать все, хотя разговор этот я не могу считать для себя особо приятным. Все дело в том, милостивый государь, что тема уж больно щекотлива.

«Уж для тебя-то щекотливых тем не бывает», – подумал я про себя. Однако вслух сказал:

– Я слушаю вас внимательно, Авдотья Семеновна.

– Да что слушать-то! – неожиданно взорвалась она. – Ты сам на себя посмотри. Как ты себя ведешь? Что люди вокруг говорят? Это ж один срам!

– Да в чем дело-то, Авдотья Семеновна? – пытался я возразить.

– А то ты не понимаешь, в чем дело. Ох, ох, – передразнила она меня. – Экий несмышленыш! Коли не понимаешь, так я тебе объясню. Когда молодой человек ходит к молодой и приличной барышне с приличной репутацией и просиживает у нее целыми днями и вечерами более года подряд, то, естественно, разные люди делают одни и те же предположения, ну и в общем… ты сам понимаешь… Мы с Иваном Пантелеевичем противу этого не возражали, хотя, не скрою от тебя, Лиза имела и другие предложения. Полковник Зарецкий предлагал ей руку и сердце, однако мы ему отказали. Иван Пантелеевич сказал, что, хотя, конечно, ты и не обладаешь серьезным достатком, дело не в этом, а в том, что ты нравишься нашей дочери. Ты знаешь, Иван Пантелеевич для себя никогда ничего не сделает, все для других. Это, конечно, черта хорошая, благородная, но в нем она развита уж слишком сильно.

Я слушал с открытым ртом и пытался понять, про кого это все говорится. Про эту продувную бестию Ивана Пантелеевича, который только о том, кажется, и думает, где бы чего урвать? И жена его хорошо это знает. Так что же, притворяется она или верит в это? Вероятно, и то и другое. Ей действительно муж кажется наивным мальчиком, который ничего не может в жизни, потому что некоторые могут больше, чем он. Эти люди готовы обмануть кого угодно, но искренне огорчаются, когда кто-то обманывает их. И тогда начинаются разговоры о человеческом неблагородстве.

– Мы почитали тебя за порядочного человека, однако твоя выходка на балу и дальнейшее поведение кажутся нам, не скрою, весьма странными. Это как-то не увязывается в нас с твоим обликом.

– А в чем все-таки дело? – спросил я, понимая, конечно, всю подоплеку.

– Алексей Викторович, – перешла она вдруг на «вы», – вы хорошо понимаете, о чем я говорю. Ваше поведение в течение последнего времени давало нам основание полагать, что у вас складываются вполне серьезные отношения с нашей дочерью. Не скрою, что я даже ожидала вашего предложения. И вдруг появляется эта девица – вы знаете, о ком я говорю, – и вы… Послушайте, да что вы в ней такого нашли?

– Я вас не понимаю, – сказал я на всякий случай.

– Понимаете. Очень даже хорошо понимаете. А я вас не понимаю. Обыкновенная провинциальная девушка с дурными манерами. Это же несерьезно. К тому же родители ее, я слышала, не так богаты, как кажется некоторым.

– Если вы имеете в виду Веру Николаевну Фигнер, – сказал я довольно резко, – то могу сказать вам совершенно определенно, что ее богатство меня совершенно не интересует. И вообще, я не понимаю, к чему вы ведете весь этот разговор. Разумеется, я не считаю себя обязанным отчитываться перед вами, но, если вам все же угодно вдаваться в такие подробности, могу сказать, что Вера Николаевна – моя гостья и никаких иных отношений, кроме тех, какие бывают между гостеприимным хозяином и гостьей, у меня с ней нет. То же могу сказать и о своем поведении на балу, которое кажется вам столь возмутительным. Оно было продиктовано исключительно правилами гостеприимства.

Разумеется, то, что я говорил, было не совсем правдой. И все же в своем возмущении я был почти искренен и сам верил тому, что говорил.

– Ну, если так, – вздохнула она с наигранным облегчением, – тогда совсем другое дело. Ты, Алеша, уж извини меня, старую дуру, что лезу в твои дела, но я все-таки мать, и судьба дочери меня очень волнует. Впрочем, и твоя судьба тоже. Мы с Иваном Пантелеевичем к тебе привыкли, полюбили, и ты нам теперь как сын. А коли все так обстоит, как ты говоришь, то нечего тянуть. Делай предложение, сыграем свадьбу, да такую, чтоб все знали. А насчет приданого не волнуйся, уж мы свою единственную дочь никак не обидим.

– Авдотья Семеновна!

– Что, my dear?

– Я не могу сейчас делать предложение вашей дочери, – разом выпалил я.

– Почему? – Кажется, она была искренне удивлена.

– Ну, потому, что я еще не считаю себя готовым к этому.

– Да неужто для этого нужно как-то особенно готовиться?

– Нет, не в этом дело. Я очень хорошо отношусь к вашей дочери, к вам и к Ивану Пантелеевичу (тут, конечно, я явно покривил душой), но я еще молод, мне надобно оглядеться.

– Man will be man [5], – вздохнула она. – Ничего себе молод. Двадцать шесть лет. Когда Иван Пантелеевич на мне женился, ему было двадцать один.

– Это, может быть, и так, но скажу вам по правде, хотя я и привык к вашей дочери и отношусь к ней как к своему самому близкому другу, однако я не могу сказать, что мое отношение к ней является тем самым чувством, в котором уверен, что это твердо и навсегда.

– О-о, это старая песня. Если эдак-то примериваться, то никогда и не примеришься, и все тебе будут чем-то нехороши. Скажу тебе правду: все познается потом. И какой бы человек ни был, а поживешь с ним, попритрешься, и он тебе будет хорош. А наша дочь не урод какой-нибудь, и правила поведения знает, и умна, и музыкальна, так что мой тебе добрый совет – женись.

Я стал опять что-то мямлить о том, что не могу, что мне еще рано, что я еще не все обдумал. Она нахмурилась. С лица ее сползло выражение благодушия.

4

Присядьте, прошу вас (англ.).

5

Мужчина остается мужчиной (англ.).