Наследник Агасфера

По вечерам Юхим, собрав вокруг себя сестер и санитарок, любил рассказывать непристойные истории, сопровождая повествование неприличными жестами и телодвижениями. Когда красноречие достигало апогея, он своими несоразмерно длинными конечностями, раздувающимися ноздрями, из которых торчали кустики волос, и очень подходящим к его сухопарой, жилистой фигуре тонким пронзительным голосом действительно смахивал на старого похотливого козла.

Последним из душа санитар вытолкнул Статуэтку и прислонил его к стене в углу коридора. Увлеченный раздачей чистого белья, Юхим надолго забыл о его существовании. Больной, в чем мать родила, понуро опустив голову, простоял в углу не менее получаса. Закончив все дела, санитар подошел к нему, держа в руках кальсоны и рубаху.

— Стоит статуя и смотрит вниз. А вместо х...я лавровый лист, — радостно проблеял Цап и хлестнул скрученными кальсонами Статуэтку между ног.

То, что произошло после этого, не укладывалось ни в какие рамки. Статуэтка сделал шаг вперед и влепил Юхиму звонкую пощечину.

— Ты Козел! — коротко отрубил душевнобольной, выхватил у Юхима из рук кальсоны и направился к себе в палату.

Статуэтке пришлось бы туго, но его спасла счастливая случайность. Из глубины коридора за происходящим наблюдал заведующий.

«Поразительно, — подумал врач, — около двадцати лет этот больной находился в стопорном состоянии и ничто не предвещало ремиссии. А только что он адекватно отреагировал на действия санитара. Надо просмотреть его историю болезни и тщательно проанализировать все назначения за последний месяц. Завтра же отведу его на кафедру».

Доктор сделал замечание стоявшему навытяжку санитару и не спеша удалился к себе в кабинет.

«Может, этот случай взять за основу моей будущей диссертации? — подумал он. — Кажется, я засиделся в этой глуши. Кандидатская поможет перевестись в городскую клинику и занять достойное положение. Не всю же жизнь сидеть в этой дыре».

Так неожиданно Свисту везло только два раза в жизни. Первый раз это случилось, когда он со своим другом по кличке Джем убежал из детдома. Эта кличка прилипла к нему после того, как он стащил с детдомовской кухни трехкилограммовую жестяную банку яблочного джема, которую смог осилить только до половины. С расстройством желудка и аллергической сыпью он неделю провалялся на больничной койке.

Им стукнуло уже по пятнадцать и казенные стены стали казаться чересчур тесными. Очутившись одни в чужом городе, без копейки в кармане, голодные и злые, беглецы почти сутки бродили по незнакомым улицам и ничего не могли придумать. Когда Свист и Джем проходили мимо воинской части, с высоты бетонного забора их кто-то окликнул.

— Эй, салаги, — поманил пальцем молоденький солдатик, — сгоняйте через дорогу в гастроном и возьмите десять бутылок белого вина по три двадцать. — Он протянул Свисту деньги и рюкзак. — И не задерживайтесь, одна нога здесь, другая там. У меня сегодня день рождения. Да смотрите, чтобы патруль вас не застукал, когда будете передавать рюкзак.

Тридцати двух рублей Свисту и Джему хватило на билет в город, где родился Свист, и плотный ужин.

Северный городок, куда они с трудом добрались, на вид был таким сонным, что казалось, будто кто-то забыл его среди туманных лесов. Рубленая избушка с резными наличниками и полинявшими ситцевыми занавесками на окнах, в которой доживал свой век его дед, стояла на берегу извилистой речки, уходящей в неизвестность. Перед тем как бежать из детдома, Свист «случайно» заглянул в свое «личное дело» в надежде узнать адрес родственников. Оказалось, что он был сыном пленного немецкого офицера и учительницы немецкого языка. Отца он совсем не помнил, а образ матери, размытый десятилетней разлукой, был далеким и неясным. Погостив неделю у деда, старого чекиста и бывшего начальника лагеря, где до пятидесятых годов содержались пленные немцы, он узнал подробности смерти матери и сходил на ее могилу.

Уехали Свист и Джем по-английски, не попрощавшись, прихватив на память именные золотые часы деда и пачку писем на немецком языке с подписью: Христиан фон Бранденбург.

Продав на барахолке дедов брегет, путешественники отправились в Комсомольск-на-Амуре, где у Джема жила родная тетка. В этом городе прошла их юность, и там они получили свой первый срок.

Второй раз неожиданный фарт пришел Свисту, когда ему было уже около тридцати. «Дело», которое он планировал, сорвалось, и он, взяв билет на Москву, долго сидел в привокзальном ресторане, ожидая поезда. Когда до отправления оставалось меньше часа, он рассчитался с официанткой и, прежде чем пойти на перрон, зашел в туалет. Заняв одну из двух кабинок, сел на корточки на унитаз, по рассеянности забыв закрыть дверь на крючок. Когда он расстегивал брюки, то револьвер системы «наган», который был у него за поясом, пришлось взять в руки. Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге кабинки появился незнакомец с дипломатом в руках. Увидев сидящего на «толчке» Свиста и направленный револьвер, тот опешил. Свист моментально сообразил, что надо действовать, и уверенно произнес: «Ни с места. Вы арестованы. При попытке к бегству буду применять оружие».

Незнакомец бросил дипломат и вмиг исчез. Свист даже не успел толком его рассмотреть. Пока он одевал штаны и прятал «наган», беглеца уже и след простыл. «Скорее всего, это был вор-профессионал, промышляющий в поездах, который в уединении, в туалете, хотел осмотреть свою добычу, — подумал Свист. — Дай Бог мне каждый раз красть украденное».

В кейсе среди прочих вещей было пять тысяч бундесмарок и брильянтовая брошь. После этого случая ему очень долго шел фарт. Как все охотники за удачей, Свист верил в приметы. И теперь, когда фортуна опять преподнесла ему неожиданный подарок, понял, что черную полосу в его жизни снова сменяет белая.

Глава 7

СТАРАЯ ЧАСОВНЯ

После смерти Кортеса заведующий стал каждый день показываться в отделении. Иннокентия он собственноручно отвел в «буйняк» и приказал прификсировать к койке. «Такова участь всех фаворитов. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — подумал Свист.

Несчастному горбуну был назначен курс сульфазина и галоперидола, от которого температура подымалась до сорока градусов, и выкручивало все тело. Доза была максимальной. Редко кто мог выдержать такую нагрузку.

Теперь Свист остался единственным, у кого был «свободный выход». Ему приходилось ходить на конюшню, запрягать лошадь и таскать тяжелые бачки с кашей и супом.

На следующий день сестра-хозяйка послала Свиста в прозекторское отделение за курточкой и штанами, в которые был одет Кортес.

— Пусть его хоронят в том, в чем он прибыл в больницу. А наши вещи еще сгодятся нам для отчета, — напутствовала она Свиста.

В полуподвальном помещении больничного морга Кортес был единственным пациентом. Он голый лежал на столе, освещенном тусклой лампой, свисающей с потолка, и ждал, когда наконец-то его отправят в последний путь.

Свист снял с вешалки испачканную кровью одежду. Кортеса невозможно было узнать. Глубокая рана с запекшимися рваными краями пересекала лицо от темени до подбородка. Свист внимательно осмотрел несчастного. Кроме раны на голове, у того не было ни синяков, ни ссадин. «Если бы он падал с высоты, то, наверняка, сломал бы себе руку или ногу. Тут пахнет мокрухой. Надо держаться от этого подальше», — подумал Свист. Он невольно бросил взгляд на уже знакомую татуировку на груди Кортеса. В подсознании, как в калейдоскопе, завертелись, замелькали обрывки мыслей, воспоминаний, складываясь в определенный сюжет. В воображении возникла ладанка с почти таким же рисунком, как татуировка. Все тот же монах с крестом в руках. И тут Свиста осенила невероятная догадка. Наколка на груди Кортеса имела свой тайный смысл. Возможно, она была письмом и картой одновременно, с зашифрованным указанием. Такие письма-татуировки накалывались в гулаговских лагерях, при необходимости передать на свободу ценную информацию. Зэку, которому до конца срока оставалось несколько месяцев, на спине или груди накалывали зашифрованное письмо, которое невозможно было отнять при обыске. Кто-то, скорее всего, кого уже нет в живых, очень давно послал таким образом на волю «живое письмо». Послание не нашло адресата, а информацией, которая в нем содержалась, воспользовался Кортес. Вначале он был всего лишь «гонцом», но, разгадав тайный смысл татуировки, решил сам воспользоваться полученной возможностью. Судя по его возрасту, он долгие годы искал место, которое было указано на татуировке и в, конце концов, нашел. Это оказалась психбольница, когда-то давно бывшая монастырем. Что-то очень важное и ценное заставило Кортеса приехать сюда под видом психбольного. И то, что он так упорно искал, находилось где-то рядом.