Клинок Уреньги

Он вздохнул раз, другой и на том скончался.

Плакала Алена. А Щелкан молча вспоминал о деде. Всплыли на ум долгие зимние ночи и дедовы слова, когда не спалось старику: «Много тропок возле нашей балагуши пролегло. И не зверь их проторил, а люди, как на юру живем. А кто на юру живет, многие ветры его обдувают. Лихих сторонись, но не шатайся, на то и грудь дана тебе. Да за народ держись — верная тропа...»

После смерти деда Алена стала еще дороже Щелкану. Не красавица она была, как Сулея. Зато светлей было Щелкану с ней. А то ли красная весна иль дедовы заветы сроднили их.

Люди дальше говорили: первый их сын был чисто дедушка Влас, такой же богатырь, с глазами, будто у ребенка, лучистыми такими. Малый — вылитый отец. По смелости же оба друг другу не уступали.

Было парнишкам у кого смелости набираться. Не зря про их отца люди сказки говорили. Умел он злые замыслы баев разгадать, а замыслы баев были страшны: кровью пахли.

Травили они поселенцев и башкир друг против друга, а сами прятались за людскую спину.

Не чужим умом, а своим доходил Щелкан, против кого народ надо поднимать.

Недаром, как стал он атаманом после смерти деда, баи и разная знать пуще огня боялись Щелкана. Целыми дружинами на ватагу Щелкана ходили. Так и говорили: «Атамана Щелкана идем взять живьем».

Ходили из разных мест: из Горного Щита — казаки, из степей — баи, тарханы...

Не раз бывало туго щелкановым ватажникам, но не за сказки люди ватагу Щелкана соколами прозвали.

И остров, где дреколья да пики и стрелы ватажники хранили, и сегодня Соколиным зовется.

Говорят, один какой-то князь из захудалого рода вздумал отличится. Решил ватагу Щелкана разгромить. Сжег весь курень деда Власа...

Запылали избы и в других местах. Курень сгорел, а люди в лес ушли. Будто провалились. Стоял, стоял князь с конниками своими, рядом с ним казачий сотник из Горного Щита. Ждали они Щелкана с повинной, но не дождались. От злости пировать принялись. Надо было время как-то убивать.

Пировали день, пировали другой, а в конце третьего одурели.

Вдруг один из княжеских слуг донес князю, что он знает тропу в пещеру, в которой прячется Щелкан с ватагой.

Обрадовался князь, а больше того сотник. «Заодно и клады, может, найдем», — говорили они. Зажгли факела. Не заметили, как и в пещере очутились.

А ночь темная выдалась. Пошли они за слугой, который им дорогу показывал, за ними воины, лучники и войско...

Дошли до середины пещеры и возле камня большущего очутились.

За камнем стояли Щелкан и его ватага. Что тут поднялось!

Откуда ни возьмись повалил дым с потолка пещеры, из стен, из-под земли огонь шел. Земля под ногами закачалась.

Потухли факела. Заметались в страхе воины князя. С криком «Нас предали!» бросился князь к выходу, а за ним все остальные, но у входа ждала их щелканова ватага.

— Не я тебя, князь, звал, Но раз ты пришел, — крикнул Щелкан, — так на честный бой тебя я вызываю!

Загремели сабли, клинки. Крики. Стоны. Дым. Огонь.

А потом враз все смолкло. Будто ничего и не было.

Где-то вдали глухо прозвучало эхо, и вековая тишина-хозяйка вошла в пещеру...

Когда же беда для ватаги Щелкана миновала, возле костра сели все отдыхать. Щелкан напомнил людям, что, принимая знак атамана деда Власа, он дал клятву сам себе — бороться до смерти с баями и князьями...

— Верно ты, Щелкан, проучил князя, — сказал Козьма, по прозвищу Серьга. — Не твоя бы смелость, лежать нам в земле или на колу вертеться, — продолжал он, поигрывая большущей серьгой в ухе.

— Без смелости нам нельзя, — ответил Щелкан. — У них и пушки и ружья. А мы чего: дреколья и пики — не шибко навоюешь. Пока проучили, а вот дальше как быть. Мозгами надо шевелить, — говорил он, подбрасывая в костер сухарник. — Ловко и ты, Кирин, дым им в пещеру подпустил. Клады им не видать, как свинье неба. И дорога им закрыта, да и человек двести их конников перешли к нам. Станом за бугром стоят...

Долго вели ватажники разговоры у костра. Немало было и шуток, смеха.

А что же дальше случилось с князем и сотником казацким?

Бились, кричали они оба, когда связывали их. Когда же в себя пришли, то удивились — будто им во сне привиделось все.

Первым в себя пришел сотник. Толстый, он и не чуял, что на камне лежал, а ногами в болото упирался.

Поглядел он кругом и ахнул: княжеская голова из болота пеньком торчала. Только злые черные глазки на грязной морде давали знать, что князь живой и в тине болотной замотался. Как он туда попал — и сам не помнил...

Ни пещеры, ни Щелкана, ни воинов. Тишина. Кругом болото, а за ним горы, лес. Совсем незнакомое место.

Как они добрались до своих — неведомо людям. Только в молве плетется, будто князь нагишом без малого в свой стан воротился, а сотник вовсе ума лишился.

На князя, говорят, вскоре напала такая вошь, что он от нее и сгинул.

Щелкан, как и все, после беды помаленьку, оклемался, новую избу срубил, еще дружнее зажил с Аленой, а потом, позднее, расплатился с Кудашом за обиды и плети. Отстегал Кудаша и как в землю провалился.

Вековечно — ну, как люди на Урале появились, — на Шаманаевом угоре разбойники шалили. И их проучил Щелкан. Спокойно стало.

Да разве обо всем расскажешь, что народ про Щелкана говорил, про его добрые дела для народа. Одних песен поется про него с десяток. Вот в одной так поется:

После расправы Щелкана над князем и сотником казацким опять недолго спокойно люди жили.

Целое войско вскоре двинулось на Щелканову ватагу. Одна была дума у воевод и баев — навек покончить со смутьянами и бунтарями. Скот угнать, выжечь все ватажьи села... И вот в одну из ночей, когда на горы тьма черной шалью ложилась, над озером лентами потянулся туман, когда первая звезда с неба в озеро загляделась, прискакал к Щелкану гонец.

Щелкан в это время на озере рыбачил.

На берегу горел костер. Кругом все: и лес и горы спали.

— Щелкан! Щелкан! Ого-го! Ого! К тебе гонец! — до Щелкана с берега ветром доносило. Кричали лучники ему.

Подплыл он к берегу. Выскочил из лодки и подошел к гонцу, а тот стоит перед Щелканом и красотой сияет.

Будто кто ударил по сердцу Щелкана. Еще и еще забилось оно в груди у него сильней. Шибче, шибче...

Перед ним как есть Сулея. Он подался к ней. Вспыхнул, как огонек, и вдруг осекся и потух.

— Говори, кто тебя послал? С какой вестью прибыл? — спросил сурово он гонца.

Не враз Сулея опознала в богатыре Щелкана. Ведь не один год прошел, как Щелкан родной аул покинул, чтобы мстить потом за поруганную честь и бороться за волю, как учил дед Влас.

И то ли годы взяли свое, то ли Аленины заботы, а может, то и другое вместе — шибко Щелкан возмужал. В плечах раздался, с лица рябины сбежали — ветер и солнце выжгли их.

Один рубец алел от огня костра на лбу да второй на щеке чернел.

Ближе подошел Щелкан к гонцу. Обжег Сулею взглядом один раз, второй, посмотрел на нее, как когда-то за курганом, хоть девушка в одежду воина была одета.

Поглядел — и Сулея узнала в этом богатыре Щелкана.

— Щелкан! Это ты?—спросила она его.

— Узнала?

— Щелкан! Щелкан! — не стыдясь мужиков-рыбаков, кинулась Сулея к Щелкану. — Как я тебя искала. Косулей рыскала по горам.

— А Кудаш? Наложницей ты разве его не стала? — спросил Щелкан.

Все-все рассказала Сулея Щелкану: как она сбежала от Кудаша, как она его, Щелкана, искала, как пряталась от погони Кудаша.

— А он и посейчас меня ищет. Не сам, а его слуги.

Потом чуть-чуть слышно добавила:

—- Эх, Щелкан, Щелкан. Сердце воли просит, там неволя — страшней ямы для пленников и врагов. Кудаш лютый. От самых кыргызов до гор поднимается народ, не слыхал, поди? На тарханов. Кругом слезы. Подмоги просит батырь Юлай... Кудаш земли продает. Народ с Земли гонит. Скот себе!..

И чем больше говорила Сулея, тем суровей становилось лицо у Щелкана. Потемнел, и будто не два рубца на нем было, а все оно стало в рубцах. Злые искорки за метались в его глазах.