Три минуты молчания

Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.

— Через пять минут не выйдете к шлюпкам — всем, кто тут есть, по тридцать процентов срежу.

— Что так мало? — сказал Шурка. — Валяй все сто.

Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были слез. Шурка повернулся к нему:

— Ты чего, Вась? Не надо.

Васька утер слезы кулаком, а они от этого полились еще сильнее. Это невыносимо смотреть, как бородатый мужик плачет навзрыд. Тут и Жора смутился:

— Не скули, хрена ли я тебе сделал?

— Уйди. В гробу я тебя видел, палач!

— Хватит, — сказал Жора. — Кончай, а то…

— Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.

— Ты встань, — Жора усмехнулся, — будешь стоячим.

— Не встану. Подохну здесь, а не встану. Зачем мне жить, когда такие твари живут, как ты…

Слезы Ваську совсем задушили.

— Уйди же, — сказал Серега. — Уйди по-доброму.

Жора оглядел нас всех и перестал усмехаться. Наверное, дошло до него, что мы кончились, не поднять нас никакой силой.

Он вышиб кулаком дверь, пошел. Прошел половину трапа и крикнул:

— Шалай! Ну-к, выйди.

Я к нему поднялся.

— Ты все про свою судьбу понял? Тебе ж не плавать после этого, кончилась твоя карьера. После того как ты руку на штурмана поднял. Не руку, а — сапог.

— На штурмана нельзя, — я сказал. — На матроса можно.

— Дурак, я жаловаться не пойду. Я тебя своими мерами калекой сделаю на всю жизнь. В порту сочтемся, согласен?

— Хорошо бы еще доплыть до него.

— Что за плешь? Что вы все сопли распустили!

Он повернулся, чтобы идти, и снова встал.

— А не думаешь, Шалай, что вся эта плешь — с тебя началась? Своей вины тут не чувствуешь? Я, между прочим, не доложил никому, как ты кормовой отдал. Так ты бы, дурак, благодарность поимел. А ты мне не даешь людей поднять по тревоге. За такие вещи знаешь, что полагается? Шлепают — и будь здоров.

— Жора, что же мы делаем! Помощи у других просим, в шлюпки садимся, свой пароход покидаем, а сети — не отдаем.

— Прекрати! Ты за них не ответчик. — Вдруг он наклонился ко мне, к самому лицу: — А хочешь собой, так сказать, пожертвовать — валяй, руби вожак.

Я не ответил.

— Но не советую, — сказал Жора.

Он вынырнул, побежал по палубе, и свет в капе померк. Я сел на ступеньку. Да, так оно и выходит, что с меня началось. Если Фугле-фиорда не считать, где все решали. Вот в этом все дело, что все. Не на кого пальцем показать. Ну, ладно, пусть на меня. Тогда чего ж я сижу, ведь топор — тут, за капом, в ящике лежит. Раза четыре стукнуть по вожаку — вот и вся жертва. Должен же я что-то для людей сделать, если я же их, оказывается, и погубил.

Вдруг я увидел — Димка стоит внизу, тусклый свет падает на него из кубрика. Не знаю, сколько он там стоял. Может быть, слышал наш разговор с Жорой.

Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:

— Нужно что-то делать, шеф.

— Это и я думаю. Только, наверно, поздно.

— Шеф… Правда, что плотик есть на полатях?

— А ты не видел? Ну, он всегда поводцами завален. Белый такой, с красным.

— Он надувной?

— Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.

— Там двое смогут?

— Ну… Вообще-то он тузик.

— Ну и что — тузик?

— Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.

— Утонет?

— Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется… А что, решились вы с Аликом?

Он придвинулся ко мне.

— Шеф, послушай. Это не так безумно, как кажется… Два дня мы продержимся, а там нас подберут. Здесь же промысел, проезжая дорога. Ведь глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь все уже лежат, лапами кверху. Только мы двое. Я это сейчас понял… Шеф, мы не умрем. Это я точно говорю, умирают же не от шторма, не от голода. Только от страха. Это доказано, шеф. Об этом книги написаны. Но мы-то не трусы! Мы хоть побарахтаемся — для очистки совести.

Говорил он прямо как проповедник. Даже глаза у него светились. И я подумал: конечно же, можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно плотики сплести из кухтылей, плоты из бочек.

— Да если бы все, как вы, — сказал я ему.

— Шеф, пошли!

Он встал, потащил меня за рукав.

— Куда?

— Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.

— Да там же только двое сядут.

— Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты хочешь? Если сейчас не рискнем…

— Понимаешь, я еще «деда» хочу вытащить. Я «деда» не брошу. И Шурку… И Серегу… И «маркони»…

— Им легче будет — с тобой заодно?

— Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?

Он не глядел на меня.

— Алика я спрашивал. Он не рискнет. Шеф, тут закон простой. В плотик садится, кто хочет. Двое — значит, двое. Иначе не спасается никто.

Он так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко его стало, вот черт какой…

— Ну, послушай, — я его посадил рядом. — Ну, я тебе скину плотик. И ящик притащу шлюпочный. Там галеты, вода пресная, бинты. Попробуй один. Одному же легче в тузике. Два свитера наденешь под рокан: от холода еще умирают, не только от страха. Может быть, выгребешь. И кто тебя упрекнет, что ты жить хотел?

— Нет, — он замотал головой. — Один умирает. Это я знаю хорошо. Какие все кретины! Какой я кретин!

— Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.

— А ты?

— И я бы. Если б меня ничто не держало.

Он вздохнул:

— Нет. Ничего не выйдет.

Вышел Алик — в одних носках. Поднялся к нам.

— Ну что? — спросил беспечным голосом. — Не решаетесь, викинги?

— Ты береги тепло, — я ему посоветовал. — Без сапог не ходи, с ног все и начинается.

— Иди спать, Алик, — сказал Димка. — Пойдем и мы ляжем. Лапами кверху.

Алик его проводил глазами и сказал мне:

— Шеф, если тут дело во мне, то я — пас. Это действительно так. Мы договорились.

Я взялся за голову.

— Не могу я вас понять. Не могу, и все. Как это так можно договариваться?

— Тут простой расчет, шеф. Простой и трезвый.

— Иди к Богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.

— Зачем же злиться? На кого, шеф?

— На себя одного.

— А мы при чем?

— Оба вы такие хорошие — сил моих нет!

Я взялся за поручень, поднялся, пошел вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.

Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне все лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а все не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, — сплошная белая мгла и рев. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а плетеный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это все-таки мое дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто.

Я увидел — Алик выглядывает, жмется от холода.

— Пойди, — говорю, — к лебедке, ты все равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. А я рубану на кипе.[60]

— А кто это приказал?

— Э, кто приказал!

Я пошел как слепой, нашарил трос и потом — по нему, плечом вперед. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе — я пощупал — и следа не осталось от удара.

— Давай, помогу.

Я оглянулся — Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.

— Отвались!

— Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?

— Иди в кап, убьет же концом!

— А тебя?

— Ты смоешься?

Волна накрыла нас обоих, только я успел пригнуться под планшир, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал, ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.

По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведенный. Он делался все тоньше, готов уже был лопнуть, и я оглянулся — нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.

60

Кипа или киповая планка — служит для пропускания троса поверх фальшборта, предохраняет планшир от истирания.