Страница 57 из 89
Потом — ее тоже не стало. Ровный планшир, ни одной головы над ним.
Тогда я пошел за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, — концы-то, по-видимому, мне отдавать придется, все уже спать залегли, а когда вышел, сверху мне крикнули:
— Вахтенный! — там стоял ухман. — Ваших людей всех смайнали?
— Всех!
— А наших — всех вывирали?
— Всех!
Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там еще посиживал у кепа, подписывал акт или выпивал уже по этому поводу, или черт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.
— Тогда я сетку уберу!
— Валяй.
Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует. Ухман мне помахал варежкой, спросил:
— А бичи ваши где?
— Попадали в ящики.
Он заржал.
— Уже? Ну, счастливо, вахтенный!
Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил — а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зеленого.
С плавбазы крикнули в «матюгальник»:
— На «Скакуне» — отдать концы!
Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало, как бешеное, когда я пошел в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и все.
Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.
— Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! — Потом он включил трансляцию. — Выходи отдать носовой!
Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.
— Э, кто там? Шалай? Отдай носовой! Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.
— Шалай! — крикнул Жора.
— Чисто полубак.
— Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придется причаливать.
Машина заработала, и мы отходили.
Потом они выскочили в рубку — Граков и кеп.
— Кто велел отходить?
— Я велел, — сказал Жора.
Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: "Не знаю, конец сам, наверно, отдался". Он сказал:
— Я велел. Ситуация аварийная.
— Как же теперь со мной? — спросил Граков.
Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:
— Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне — вахтенного штурмана!
База уходила все дальше, огни ее расплывались.
— Вахтенный штурман слушает…
— Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы…
— Швартовку не разрешаю.
— Это Граков говорит. Требую капитана.
Там, на базе, помолчали и ответили:
— Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.
И другой голос по радиотрансляции:
— Капитан слушает.
— Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.
— Волна семь баллов. Какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.
— Попрошу капитана не указывать мое местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.
— Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! — сказал капитан плавбазы. Мне послышалось — он там смеется. — Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернетесь на нем в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.
— Но мне акт нужно передать.
— Зачем он мне? Я вам верю на слово.
— Вас понял, — сказал Граков. — Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.
— Счастливо на промысле. Прекращаю прием.
Все утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я встал против окна и сказал Жоре:
— Жора, это я отдал кормовой.
Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.
— Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, чего делаешь?
— Все соображаю.
— А что авария могла быть?
— Не могла, Жора.
Он подумал.
— Скажешь боцману, пусть пошлет тебя гальюн драить.
— Два.
— Чего «два»?
— Оба гальюна.
— Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.
— Есть!
— Сукин ты сын!
База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да ее там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.
Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала все судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шел к капу, мне все лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шел, как слепой, ощупью.
Все, как в романсе, вышло. Мы разошлись, как в море корабли…
Глава четвертая. «Дед»
1
Никто из нас не думал, что в эту же ночь мы еще будем метать. Если и пишется хороший косяк — его пропускают, дают команде выспаться после базы. Это святое дело, и всякий кеп это соблюдает, пусть там хоть вся рыба Атлантики проходит под килем. И после отхода мы все легли, только Серега ушел на руль. Но тут все законно: на ходу, да в такую погоду, штурману одному трудно. Хотя я знал и таких штурманов, которые после базы матроса не вызывают — сами и штурвал крутят, и гудят, если туман или снежный заряд.
И вот когда мы уже все заснули, скатывается рулевой по трапу, вламывается в кубрик и орет:
— Подымайсь — метать!
Ни одна занавеска не шелохнулась. Тогда он сам полез по всем койкам задирать одеяла и дергать за ноги.
— Ты, Серега, в своем уме?
— Вставай, ребята, по-хорошему, все равно спать не дадут. Сейчас старпом прибежит.
Шурка спросил:
— Может, еще передумают?
— Ага, долго думали, чтоб передумывать. Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли…
Васька Буров сказал:
— Все понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им еще выслужиться надо.
— Ну дак чего? — спросил Серега.
— Иди, подымемся.
В капе, слышно было, старпом ему встретился:
— Что так долго чухаются?
— Уйдем-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут…
Поднимались мы по трапу — как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал — из белого мрака:
— Скородумов, какие поводцы готовили?
— Никаких не готовили!
— И не надо! Нулевые ставьте!..
"Нулевые" — это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шел неглубоко.
— Поехали!
Куда сети уходили, мы тоже не видели — во мглу, в пену. И я не кричал: "Марка! Срост!", а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как Бог на душу положит. Раз мне почудилось — он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове — вдруг у него пальцы попадут под узел. Все равно б я, наверно, не успел.
Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Черта нас кто теперь к шести разбудит!
Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, шторм.
Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.
Все море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же в другой, в десятый, и душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду такая она тяжелая, как ртуть, так блестит — ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждешь, когда нос задерется и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встает горой.