Три минуты молчания

— А все ж, бичи, — сказал Шурка, — в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.

— Никуда ты не приехал, — Ванька Обод ему угрюмо. — Все там же ты, в Расее. И воздух тот же. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.

Всегда найдется такой Ванька Обод — настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. В такие дни на берегу хочется в море. А в море — хочется на берег.

— Скидывай рокана, бичи! — сказал Шурка. — Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта — ни метать не будем, ни выбирать. А что груза еще осталось — так его там берегаши и выгрузят.

Мы поглядели на старпома. Он все пялился на берег.

— Старпом, — спросил Шурка, — точно ведь в порт идем?

— Будет команда — пойдешь.

— Это как понимать? Может, еще и не будет? Остаемся на промысле? Нет уж, хрена!

Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, а первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь — показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом — и то не знал. Но в бинокль, как генерал, глядел, план сражения вырабатывал.

— Покамест, — говорит, — ремонтироваться будем.

— Это само собой, — сказал Шурка. — С такой дырищей тоже мало радости до порта шлепать.

Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдем. И не стоялось ему, как жеребенку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме «Арктики»? Да и этих-то радостей на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово — домой!

Все-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на брод, на набережную.

— Я теперь ни к чему не прикоснусь, — говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, с галстуком. — Дрифтер скажет: "Чмырев, иди подбору шкерить!" А я ему — хрена, сам ее шкерь, а я теперь не матрос, я — пассажир на этом чудном пароходе.

— Сигару — не хочешь? — спросил Серега.

— Отчего же нет, сэр?

Серега вытащил «беломор», мы задымили, облокотились на планшир, сплевывали на воду. Ни дать, ни взять — на прогулочном катере, где-нибудь в Ялте.

— Слышь, старпом, — сказал Шурка. — А ты не переживай.

— А чего мне переживать.

Старпом оставил свой бинокль, стоял, как портрет в раме. Не веселый был этот портрет.

— Врешь, — говорит Шурка. — Переживаешь! А зря. Ну, понизят тебя до второго, ну там до третьего, годик поплаваешь и опять — в старпомы. Ты же у нас хороший мальчик, дисциплинированный, начальство уважаешь.

— Чего это меня понизят? Третьего вахта была, а не моя.

— Ну, чумак, — сказал Серега. — Он же тебе ее передал.

Старпом лоб наморщил. Задумался, как он из этой истории будет вылезать.

— Спросят, чья вахта была с двенадцати.

— Не-ет, — Шурка засмеялся, — так не спросят, не рассчитывай. А "кто на вахте был с двенадцати?" — вот как. Ты уж на худшее надейся, глядишь — оно и получше обернется.

— Вахту же передавать не полагается.

— Но ты ж ее принял.

— Ну и что? В виде исключения…

— А шляпил — тоже в виде исключения? — но тут же Шурка и смилостивился: — Ну… может, тебя и помилуют, старпом, всяко бывает. Но если тебя в матросы разжалуют, тоже не огорчайся. Зато какую науку пройдешь! Сам побичуешь — бичей притеснять не будешь. Ты, первое дело, им спать давай. Не подымай в шесть, подымай в восемь. Никуда рыба из сетей не убежит, а человек — он дороже. Теперь, значит, выходных чтоб было два в неделю. Кто это придумал — в море без выходных? Ты этот порядок отмени, старпом. Не останется страна без рыбы к праздничному столу. Ты к бичам хорошо, и они к тебе хорошо. Усвоил мои советы?

— Ладно.

— Что он там усвоил! — сказал Ванька. — Оставят его на мостике — так же и будет на тебя орать.

Грустно нам отчего-то сделалось. И просто так стоять надоело.

— Чего будем делать, бичи? — спросил Шурка. — Старпом! У тебя, может, какие распоряжения будут? В последний раз мне твой голос охота послушать.

— Будут — позову.

— Нет уж, я спать пойду.

Но Шурке и спать было скучно. Такое было весеннее настроение, хоть в самом деле — прыгай с борта, плыви к берегу.

— Бичи, — вспомнил Шурка. — А мы же фильмами-то махнулись на базе? Айда покрутим.

Пошли с полубака, покричали в кап:

— Эй, салаги! Кончай ночевать, есть работа на палубе. Фильмы крутить.

Не вылезли. Так устали, что даже на стоячей воде не проснулись.

А фильмы — так себе отхватил «маркони». Один — про какую-то балерину, как ей старая учительница не советует от народа отрываться; погубишь, говорит, свой талант. Мы даже вторую бобину не стали заправлять. Другой поставили — про сектантов, как они девку одну охмуряют, а комсомольская организация бездействует. Потом, конечно, новый секретарь приезжает и от этих сектантов только перья летят. Но там одно место можно было посмотреть как этот новый секретарь влюбляется в эту охмуренную девку, и она, конечно, взаимно, только ужасно боится своих сектантов, и он ей внушает насчет радостей любви, в таком симпатичном березовом перелеске, и березки эти кружатся, и облака над ними вальс танцуют. Мы эту бобину два раза прокрутили. «Юноша», который из камбузного окна смотрел, попросил даже, чтоб в третий раз поставили, да нам есть захотелось. И пробоина нас больше занимала.

То один, то другой ходили на нее смотреть — не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.

— Эх, кабы еще баллер погнуло — это уж наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.

— А хорошо б еще — винт задело.

— Ну и что — винт? Это водолазы сменят. Что на базе, запасных винтов нету? Самое верное — баллер.

Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.

— Энтузиасты вы, ребята! А как же насчет "море зовет"?

— А вот оно и зовет, — ответил Шурка. — В порт идти.

Тут нас старпом позвал по трансляции:

— Выходи, палубные, к нам швартоваться будут. В бухту еще один СРТ вошел, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.

— Ребятки, — кричит, — нельзя ли за вас подержаться?

— Подержись, — говорим, — только не за нашу поцелованную.

— Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?

— А там же, где ты бороду.

— Счастливо вам теперь до порта.

— Спасибо, — отвечаем, — на добром слове. На этом СРТ все оказались бородачи: кеп — бородач, «дед» — бородач, дикари — то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку шли. Тоже своего рода Летучие Голландцы.

А на палубе у них — все наши были, кто на базу ушел. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так получилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нем какое-нибудь чепе.

Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошел смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошел старпома утешать:

— Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а все обошлось.

— А это, считаешь, не на твоей вахте было?

— Ты что, больной? — Сразу перестал улыбаться. — Шляпил кто — я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил…

А старпом-то — надеялся. На что надеялся!

"Дед" тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер, и Митрохин, и Васька Буров — помчались, конечно, бегом. Вернувшись, только головами мотали и языками цокали.

Бородачи тоже поинтересовались:

— Ну, как, хороша?

— Знаешь, — дрифтер говорит, — просто не ожидал, что так хороша!

— До порта с нею дойдете?

— До порта-то, хоть всю корму отруби, дойдем.

Потом кто-то принес на хвосте:

— Бичи, «дед» в каюте акт составляет. Я в окно подглядел.

Я пошел к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную реляцию.