Страница 2 из 154
После тайного исчезновения еретика уже никто никогда не видел.
Или видели — на похоронах… Обычно еретики умирали замученные совестью, оставляя посмертные записки, в которых так и было написано неровным почерком: «Меня замучила Совесть!»
«Бог видит, кого обидеть!» — радовались люди, замечая, что еретик перед смертью обязательно бился головой об стену, заламывал у себя руки, или травился ядом, пробуя удавиться со связанными руками.
Изобретательность еретиков перед смертью не поддавалась объяснению, поражая глубиной нанесенного себе вреда. были даже такие случаи, когда подкладывали себе радиоактивные металлы, чтобы сначала волосы повылезли (так, очевидно, легче голову посыпать пеплом, раскаиваясь в ереси), потом кожа слезла…
И темно становилось вокруг. Промеж собой было ясно, что это и был Его Величество, но болью отзывалась тьма — и уносила память. Естественно, память никто не оплакивал. Память, пожалуй, единственное, что не оплакивают. А как, если ее нет?
И вроде правы были еретики, обзывая народ блаженным, но ведь думать так — самое кощунство и есть! На принудительное лечение никто не хотел. Лучше быть блаженным, чем стать блаженным. И смеялся народ, когда очередной еретик приставал к нему с требованиями и уговорами открыть глаза на правду.
На какую? Где она — правда? Да разве ж есть, если у каждого своя?
А жила та Идеальная Особа в царстве-государстве, где в реках издревле текли молоко и соки натуральные, впадая в озера сметанные с берегами кисельными, йогуртовыми да сырными, под ногами скрипели жемчуга и камни самоцветные, печки водились, которые сами пироги пекли — и цвело, и перло из земли так, что воткни сухую ветку, как на ней тут же листья и цветы распускались. Небо было синее-пресинее, горы высокие-превысокие, долы широкие, леса дремучие, и такой простор и ширь кругом, что если государство с одного конца мерить, другой был где-то там, где тридевятое государство начинается. И не было у того государства ни конца, ни края.
Государство было именно таким…
Но голос Благодетельницы вещал, вразумляя народ, что все как раз наоборот: реки смородиновые усыпаны костями, что не печки то, а драконы, которые палят землю вместе с жителями. Кругом вампиры и оборотни, да нежить всякая. Благодетельных женщин, почитай, не осталось на белом свете, кроме ее, всеми любимой. И нет в царстве-государстве Света белого, а только Тьма, с которой она одна могла бы управиться…
И как только она это по радио скажет — в раз прозреет человек!
Глядь, а там кость из земли торчит, тут… погосты большие, как мегаполисы. Уж и бойня идет за могилу, как за крышу над головой. И безымянные люди на погостах — немые свидетели.
Но и тут покоя не было от еретиков: то в невесту в ночи нарядится и помашет ручкой, то из тумана ощерится, то промеж людей пожить сообразит, жути нагоняя. Не приведи Господи увидеть, да если еще за рулем! Все покойники из нормальных людей лежат себе тихо, как покойники, а эти… Поэтому из мегаполиса их изгоняли вон, закатывали то место в асфальт, строили над ним завод ядовитый. Пробовали при жизни еретиков в костре сжигать, чтобы знал — сгорел, и нет промеж честных людей ему места — не помогло. Начинали обживать самые богатые дома и дворцы. Мол, нет и не надо, я тогда где придется «Ой! — ощерится из одного угла. — Я вас не сильно стеснил?» — и покажет гнусность свою, обживая все четыре сразу, вселяя ужас и творя ужасы!
А кому бы понравилось жить с привидением, которое все время за тобой подглядывает?!
И как тут Ее Величеству не поверишь?
И верили люди, внимали. Печки уничтожали, отравляли реки, зверей изводили, лес рубили, чтобы не осталось места для нечисти. И вроде бы никто не запрещал Благодетельнице Тьму в Свет обращать, наоборот: ждали, подбадривали, надеялись.
«Все будет!» — понимало народонаселение, когда слушали голос Матушки всея государства.
И никто не роптал. Каждому же ясно, перестройка требует кардинальных перестроений, связанных с разными трудными периодами в жизни простых людей. И каждый сосед говорил соседу: «Где мы, а где она, Благодетельница наша?! Когда еще докатится до нас перестроенный миру мир?»
Главное, все видели, что ни день, то новая директива из центра. Ох и трудно было за ними угнаться! Фантазия у Благодетельницы казалась неистощимою…
И уж когда совсем становились невмоготу, хотелось набить кому-то морду — всем честным народом, с вилами и шашками наперевес, собирались на войну против дворняги, откормившей себя на хлебосольной помойке. Чтобы знала Ее Величество, что народ с нею и готов пинать ту тварь, которая зубы выставляет — и есть еще порох в пороховнице и торжественно клянется народ дожить до конца реформ!
Но ничего не происходило, а только хуже становилось. Выживали, как кто умел — кто-то хорошо, кто-то не очень, у которых совсем не получалось. И помочь бедолаге никто не брался, ни местная власть, ни государственная. А зачем? В человеке твердость должна быть — помоги, а он на следующую неделю опять прибежит. Так можно со всеми хорошими и крепкими людьми отношения испортить.
А как потом без них самому-то?!
И не беспокоил народ лишний раз государственные органы, сами разбирались промеж себя. Про справедливость теперь только обиженные и вспоминали. Единственный способ в люди выбиться — коррупция. Докажи, что брать умеешь, и право имеешь стать лицом государства! А как, если не всем дают, а только тем, кто уже в люди выбился? Замкнутый круг!
Или, например, был-был человек богатый, и вдруг проснулся утром — нет ничего! Смотрит он на банку, а там — резаная бумага!
Ну, а Благодетельница здесь при чем? — спросите вы.
Правильно, сам человек виноват. Но в целом картина представлялась безрадостная. Если в корень зреть — кто за мысль в ответе? Каждый Государь, взойдя на престол, обещает искоренить зло в умах людей — ну так разберись с умом-то! Или с чужим, или уж со своим! Или не обещай, или как-то прокляни человека, который, Государь, вам факю показывает!
Не пришлось бы дворнягу кормить, если бы вы, Государь, расшифровали народу многосмысленное ваше наставление — «жестокое обращение с животиной». Дали бы человеку указ: не имеешь лицензии на развод животины — кастрируй по государственному повелению! Нехай скотина твоя живет, но душу, никому ненужную, бездомную, не плодит. И премию за послушание народу, чтобы народная экономия на беспризорниках стала бы ему явной. И пригрози: не хочешь к нам, сами приедем, но премия не тебе достанется!
Да только кто, кроме еретика, мог так рассуждать?!
И так перестройка затянулась, что нашелся смельчак, который решил проверить: а голова у той Радиоведущей есть — или и там обман? И думают ли в той стороне, откуда вещала Идеальная Женщина, точно так же, как в той, в которой смельчак жил? Уж слишком расхваливало радио Благодетельницу. Но сказать о себе можно все, что угодно, коли нельзя посмотреть, а что на самом деле, поди да разбери. Денно и нощно обращалось радио к народу голосом той самой Радиоведущей на всю страну. И какую частоту не включи, люди обязательно ее услышат.
А звали того смельчака Манька. Просто, Манька…
И сдавалось Маньке, (надо заметить, посредственному персонажу), что если бы ей позволили порулить передачами, расхваливала бы себя не хуже. Неужто созналась бы, что каждый вечер голова у нее, как у еретика, смотрит и видит обратно пропорционально высказываниям Благодетелей?
И качала она головой, когда в очередной раз понимала, что новый Указ лично ее к хорошей жизни не ведет — в каждой директиве чудились слова: «затянем пояса потуже!»
А куда еще-то?
Вся страна в долгу у Благодетелей! Было бы справедливо, если бы хоть раз народу сказали: прощаем долги ваши, как вы наши, затянем пояса у кредитора, а как спасемся, уж спасем как-нибудь Спасителя Нашего!
Посчитала она, и получилось: у государей и там огрех, и тут — и вроде ума много не надо. Например: если тысячи километров строишь дороги по всему государству, неужто еще три или пять по ее деревне государственную казну разорили бы? Пусть не черную, как в столицах, щебеночную, но чтобы в туфлях, а не в сапогах резиновых до клуба. Тут, посреди домов — для ВСЕХ людей, а там, по лесам, по полям — для БОЛЬШИХ Людей!