Страница 21 из 94
Получается, что она как бы благословила его…
А ударь-ка Любка, ее сразу бы разоблачили, как малолетнюю преступницу!
Теперь в школе у нее был еще один враг.
А дома вот, металась испуганная мать, собирая Николку, чтобы переночевать в доме быта. Пьяный отчим вот-вот должен был вернуться с работы. Любка и мать столько раз убегали из-под топора через окна и через двери, что теперь уже не ждали, когда придет беда.
В двухэтажном здании, в котором располагались почта, радиоузел и дом быта, в отдельной каморке на втором этаже, где останавливались мастера из райцентра, хранили теплое одеяло и одежду, чтобы постелить на пол. Там было безопасно, через окно не залезешь, метра четыре. И дверь в дом быта была крепкая. Одно плохо, пьяный отчим мог вышибить ее, если бы догадался, что они там прячутся.
Оттого, что в школе кто-то узнает про ее жизнь, волосы вставали дыбом. Да и матери пришлось бы несладко, если бы кто-то узнал, что они живут в доме быта, в котором хранились материальные ценности. Любка понимала, что если мать уволят, прятаться им будет негде. Несколько раз просились к людям, но потом сильно об этом жалели — отчим приходил так быстро, будто за ним специально посылали. В то, что им кто-то поможет, они уже не верили, милиция лишь разводила руками, когда мать вызывала их. Нужны были синяки, а синяков отчим не оставлял, выламывая руки и ударяя обычно под дых, а после сразу хватался за топор или нож. Через пятнадцать суток в КПЗ, куда его сажали за пьянство, становился еще злее. Спасало их чудо — иначе не объяснить. То споткнется, то зацепится топором за трубу буржуйки, то успеют выставить окно, то на улице пилят дрова или возятся в снегу с Николкой…
И Любка закрывала дом быта на железные засовы, вешая амбарный замок, как будто там никого не было, дожидаясь, пока отчим заснет.
А он иногда не спал до утра, приходил, дергая замки, или бродил по улице с железной заточенной тростью, выспрашивая, не видел ли кто мать, и где она может быть.
Самой Любке пойти было некуда…
Раньше она еще могла погреться в библиотеке, которая работала до девяти часов — там Любка иногда смотрела мультфильмы по черно-белому телевизору «Рассвет» или подряд читала все книжки. На уроках ей уже давно было скучно, прочитывая учебники за день или два. Домашние задания она не учила, но отвечала хорошо, усредненной тройки ей хватало. И на второй год ставить, и в страшный дом, про который нет-нет, да и поминали, вроде бы отправить не за что. Книг в библиотеке было много, больше тридцати тысяч. Книги собирали инвалиды, среди которых были и писатели, и ученые, и бывшие политические ссыльные. Толк в книгах они понимали. Библиотека считалась одной из лучших, книжки у них иногда даже заказывали из других городов. Собрания сочинений Марка Твена, Вальтера Скотта, Дюма, Лопе де Вега, о котором никто в классе даже не слышал, и еще много-много других писателей, которые удивляли Любку. Мир, в котором она жила вдруг исчезал, покрываясь темной пеленой, а тот, другой, в который она не могла войти, вдруг открывал свои двери — и Любка плакала и смеялась, и радовалась и мечтала вместе с необыкновенными и необычайно похожими на нее героями. Самую толстую книжку она могла прочитать за ночь, пока мать не начинала кричать под ухом и бить по голове.
Но после введения новых школьных правил, библиотека стала закрываться в семь. Теперь она слонялась по улице, прячась от людей в сугробах.
Свет в окне погас. Любка вздрогнула, насторожившись. Теперь или выйдет, или уже лег спать. Если выйдет, то можно будет забрать учебники и школьную форму, а если нет, то завтра придется идти в школу, в чем смогли убежать — в старой рваной кофте и дырявом трико.
Ну да ладно, ей не в первой.
Минут через десять она обрадовалась. Из дому никто не вышел. Пожалуй, теперь можно будет согреться и попить горячего чаю с печеной картошкой.
Она вылезла из сугроба на дорогу, разминая ноги, бросилась к дому быта. На перекрестке свернула. Оставалось совсем чуть-чуть, пройти мимо нового детского сада, свернуть еще раз возле забора. Здание почты и дома быта стояло чуть в стороне от дороги, напротив столовой, давая начало переулку, который заканчивался у подстанции.
На входном крыльце, Любка вдруг почувствовала тревогу…
Она оглянулась, вроде бы чисто. Но словно кто-то попридержал ее…
И обмерла, облившись холодным ужасом… Отчим вышел из-за угла на свет фонаря, направляясь к дому быта.
Как обычно в сильном волнении, руки у нее затряслись, ноги сделались ватными. Она бросились к двери в радиоузел, дернув ее на себя. Дверь не открылась.
Значит, монтеры уже ушли и теперь придут только утром…
Спрятаться было негде, разве что заскочить к матери и закрыться с той стороны. Нижние двери не закрывались, здесь не было ни засова, ни крючка, и даже в снегопад их держали открытыми, чтобы люди видели, что или почта, или дом быта работают.
Любка вбежала на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице, пытаясь нащупать в кармане ключ. Как назло, он провалился в дырку, и теперь был где-то был в подоле пальто. Отсчитывая последние минуты своей жизни, понимая, что достать ключ она уже не успеет, она в отчаянии молча взвыла, примериваясь к высоте лестницы.
Если спрыгнуть через перила на первый этаж?
Здесь было высоко, лестница крутая… Не удержаться… А если подвернется нога, убежать она не сможет.
— Любка, ты? — услышала она шепот через дверь.
— Мама, он тут! — в отчаянии выкрикнула она полушепотом. — Молчи!
— Быстрее! Уходи! Выдашь нас! — испуганно вскрикнула мать и умолкла.
Наверное, она не поняла, что тут — это уже рядом, или побежала собирать Николку.
Любка оглянулась. Чердак закрыт на замок. Оставалась каморка под лестницей. Она была маленькой и узкой, а дверца и того меньше. Мать хранила здесь веники и лопаты, а еще бумагу, которую ей отдавали с почты, чтобы расстилала ее в сильную грязь. Была зима, бумаги накопилось много. Газеты, журналы, почтовые бумажные мешки.
Она живо залезла внутрь. Палец у нее был тонкий, вертушка поддалась легко, задвинула ее с той стороны и зарылась под старые газеты, забившись в угол, который примыкал к мосту, подогнув под себя колени.
И сразу же услышала шаги на первом этаже…
Пьяный отчим, пошатываясь, поднялся по лестнице, остановился у замка, подергал на себя засов. Включил свет и нецензурно выругался. Потом несколько раз с размаху всадил заточенную железную трость в деревянную дверь.
Дверь выдержала, делали ее на совесть…
Что-то пробурчал про себя, а потом открыл дверь в каморку.
Свет в каморку светил не прямо, а только сквозь щели, лампочка была чуть в стороне. Но когда дверь отрылась, глазам стало больно. Любка заледенела, по телу прокатился животный ужас — в голове стало холодно и пусто. Ее как будто не стало, только сердце, которое билось гулко, отдаваясь ударами в висок, как будто хотело выдать ее. Секунды длились вечность.
Любка перестала дышать, прислушиваясь.
Отчим вдруг с силой ударил тростью в бумагу, проткнув насквозь. Достал и снова воткнул. Любка почувствовала, что не может ни пошевелиться, ни закричать. Железная трость задела голенище валенка, пригвоздив его к полу.
Еще раз трость воткнулась между ног…
Любка смотрела на нее широко открытыми глазами. Сила удара была нечеловеческая, трость прошила годовую связку газет, будто подтаявшее масло, вошла глубоко в дерево половицы…
Отчим снова выругался, выдернув трость, снял с нее наколотую бумагу.
После этого как будто успокоился, работая теперь тростью, как щупом. Зацепив придавленную ногу, попытался сковырнуть, слегка наклонившись. Заметив упавшие и застрявшие березовые метелки для снега, передумал рыться руками, придавил бумагу в том месте несколько раз, успокоившись, когда нащупал еще одну стопку газет, зажатую между ног.
Пробормотав несколько неразборчивых слов, словно с кем-то разговаривал, постоял в раздумье, и наконец, прикрыл дверцу.