Страница 25 из 128
Бернс много путешествовал по Шотландии (хотя, кажется, никогда не покидал ее пределов), то собирая фольклор, то увлекаясь очаровательными деревенскими простушками, то проводя многие часы за писанием писем (часто -поэтических), то — скажем предельно расплывчато — увлеченно дегустируя плоды трудов местных мастеров, производящих традиционные национальные напитки, преимущественно высокоалкогольные. В Эдинбурге он не прижился, вернулся к себе на ферму, женился на Джин (впрочем, двоих детей от нее он уже прижил), купил ферму Эллисленд — и попросился на должность акцизного чиновника, дабы иметь хоть какой-то твердый доход. Лучше нам не анализировать, какие доходы бывают у акцизных чиновников, особенно в Дамфризе, крупном по тем временам шотландском порте, где Бернс обосновался до конца жизни, да еще при той высокой квалификации, которую имел Бернс, знаменитый в Шотландии человек, следовательно — участник бесконечных шотландских застолий. О характере таких застолий говорит упоминаемый в стихах Бернса шотландский обычай: в первую брачную ночь укладывать молодых слать... мертвецки пьяными. Не стоит предполагать, что на подобном празднике хоть кто-то из гостей мог остаться трезв.
Современник Бернса, великий шведский поэт Карл Микаэль Бельман (он был на девятнадцать лет старше Бернса, но умер лишь за год до него — так что, быть может, не случайно вспомнились эти два имени, два эстрадника XVIII века), мечтательно писал:
Бельману, при всей его столичной известности, халявная чиновничья работа акцизного чиновника не снилась: Шотландия своего "барда" исполнением такого желания почтила. Не совсем ясно, укоротила подобная работа жизнь Бернса или наоборот, но, надо думать, без нее поэт, обремененный разрастающейся семьей, вовсе не свел бы концы с концами. Начав свою литературную карьеру как поэт-пахарь (любимое выражение советских предисловий к Бернсу), он доживал свои годы как поэт-мытарь. Версия советских литературоведов о том, что "причины ранней смерти Бернса лежат в непосильном каторжном труде с семилетнего возраста; труд этот длился тридцать лет, труд тупого ковыряния в бесплодной земле во всякую погоду" (С. Бабух. Предисловие к изданию Бернса в переводах Т. Щепкиной-Куперник в 1936 году), сочинена для советской цензуры и не стоит разбора.
Современные медики, изучив то, что известно о болезни Бернса, поставили ему запоздалый диагноз: ревмокардит, ревматизм сердца. Болезнь, которую и нынешняя медицина не очень-то вылечивает, разве что может поддерживать больного в состоянии, при котором он, отказавшись от многих привычек (таких, как ежедневная пьянка или занятия политикой), может прожить подольше. Медицина конца XVIII века, знавшая преимущественно кровопускание, разогретый портвейн и пять-шесть действительно сильных лекарственных средств, помочь не могла ничем. В июле 1796 года Бернс умер в своей постели. Его жена Джин не могла проводить его на кладбище — накануне ночью она родила Бернсу пятого сына.
Брак Бернса с Джин Армор подробно рассмотрен не одним только Стивенсоном, — чаще Бернс и Джин изображаются как трогательные голубок и горлица. Век сентиментализма втискивал в свои каноны всех и вся, недаром в обретенной Карамзиным рукописи древнерусской поэмы Ярославна плакала на путивльской стене, князья в "Истории государства Российского" только и делали, что заливались по разным поводам слезами, искусство требовало резвящихся пастухов и пастушек — и однажды дотребовалось. Французская революция залила страну таким потоком крови, что воры из Директории показались народу "милей, чем кровопийцы". Романтизм отреагировал на затянувшееся царство сентиментализма — огнем, мечом, массовой резней. Если у Бернса и были какие-то симпатии к этой революции, то, видимо, от слабой информированности и от потомственной ненависти к Англии. Если эти симпатии и сказались на его творчестве, то в той части, которая — всего вероятней -представляет собой фальшивку. Не зря с 1800 года неоднократно выходило собрание песен, баллад и т. д., приписываемых Бернсу. В этом отношении Бернс оказался настоящим шотландским Пушкиным: все хорошее отписывали в его наследие, все... не столь хорошее (даже "Голь гулящую", она же "Веселые нищие") — объявляли недостойным его пера. Это сделать было легко потому, что написал Бернс за свой век все-таки очень мною, хотя заметно меньше Пушкина, с которым его объединяет одна печальная деталь: оба прожили только по тридцать семь лет.
"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии формой, чем онегинская строфа — для поэзии русской. Форма эта исправно служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в "Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским языком, и форма его — спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, -общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот "блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон. Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие, известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" — якобы заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли начала XVIII века.
Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же строфой "Послание Джону Рэнкину", — позднее Бернс пользовался ею десятки раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог Аквитанский (1071— 1127). У французских поэтов в новое время она не встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру), находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была шире, чем на материке, — и шире, чем в Англии.
"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной поэзии, притом — не падай, читатель, в обморок — поэзии русской. Прямых свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал "бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании "Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал эту строфу непосредственно у Бернса. А Пушкин обратился к стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" Строфу эту Барри Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".