Страница 114 из 128
Быть может, в русской поэзии ХХ века вообще нет второго мастера, чей мир до такой степени был бы "размещен" на сцене. В 1978 году Елагин прислал мне в виде автографа свои "последние стихи" — это было нынче ставшее почти хрестоматийным стихотворение о Гамлете — "Вверху хрусталем и хромом..." Быть может, это вообще одно из лучших русских стихотворений о театре. И Шекспир появился тут не красного словца ради, мир по Елагину — театр сам себе.
Есть тому подтверждения и в оставленных Елагиным интервью, и в письмах. В ноябре 1977 года он писал мне: "Вообще мне близок человек на фоне современности. Я, прочтя стихи, должен чувствовать эпоху, когда они написаны. Если человек пытается писать "вне времени", то он для меня и "вне вечности"". Здесь важна не только стержневая идея творчества, выстроенного Елагиным "во времени, а не в пространстве", — важны слова "на фоне". Проще говоря, по Елагину, прежде, чем сочинять, нужно расставить декорации.
Что же за декорации в "Портрете мадмуазель Таржи"? Явно — Париж, он попросту назван в тексте. На дворе то ли 1890 год, то ли 1930-й — тут уж читатель волен сам домысливать, но обязан помнить: время тут возможно не любое, а такое, когда нет войны, нет голода. Притом вероятней из двух предложенных дат вторая, на нее указывает двухсоттысячный тираж газеты, в которой появляется "роковая" статья одного из героев газеты (Жака), приводящая в финале пьесы к общему ликованию и двум свадьбам. А вот на дату написания (конец голодных сороковых годов) указывает в пьесе скупость средств, коими постановка ее может быть осуществлена. Всех-то декораций: мансарда для первых двух актов, комната домовладельца — для третьего. Актеров нужно пять: на роль героя-любовника Клода; на роль его романтичной невесты; далее, по законам жанра, следует пара комическая: журналист Жак и его возлюбленная Фантин; ну, и сам г-н Таржи.
Кстати, Фантин в первом акте щеголяет в калошах на босу ногу, ревет с первой секунды своего появления до конца акта, — а во втором акте она появляется в пальто, сплошь изукрашенном фиалками. Эти фиалки — настоящая подпись мастера в уголке картины. Перед нами римейк, проще говоря, переделка, "вторичный подход к теме" — перед нами созданная русским поэтом в Германии, в лагере "ди-пи"... "Фиалка Монмартра", версия прославленной оперетты Имре Кальмана. Ничто не случайно: когда весной 1948 года президент Трумэн подписал закон о "ди-пи" и начался широкий въезд "перемешенных лиц" в США, а сами "перемещенные лица" ждали "у моря погоды", т.е. визы, сочиняя римейк уже вошедшей в классику жанра оперетты, Елагин попросту уже вошедшей в классику жанра оперетты, Елагин попросту заполнял время ожидания. Эскапистской душе поэта, понятно, хотелось куда-нибудь в довоенный (сколько раз в истории это слово меняло значение, сколько раз было символом чего-то хорошего, чего-то ушедшего) Париж.
"Меня от гибели спасала только шутка..."
Попыток поставить "Портрет мадмуазель Таржи" ранее, чем это сделал на советском телевидении Роман Виктюк, не было. В Собрание сочинений 1998 года пьеса оказалась включена после долгих сомнений, обуревавших не составителя, но вдову Ивана Венедиктовича: не повредит ли эта буффонада сложившейся репутации Елагина как серьезного поэта? Решили: не повредит — хотя бы потому, что пьеса уже попала на телеэкран. К тому же "веселый" жанр, существовавший в творчестве Елагина параллельно с серьезным, в Собрании сочинений ничем больше не был представлен, и "Портрет мадмуазель Таржи" служил тому некоторой компенсацией. Тем более, что отдельное издание пьесы в 1949 году было вообще одним из последних "дипийских" изданий. По свидетельству отпечатавшего "Портрет мадмуазель Таржи" Ю. Сречинского, книга нигде не продавалась. Да и кто бы стал покупать? Свою часть тиража (половину) Елагин хранил оригинально: подложил вместо четвертой ножки под собственный колченогий диван. В США с его багажом кое-какие экземпляры переехали, и один из них осенью 1989 года подарила мне вдова поэта, с чего, собственно говоря, началась даже не вторая, а первая жизнь пьесы: до публикации в "Современной драматургии" она была известна лишь некоторым коллекционерам и друзьям Елагина.
К весне 1950 года все необходимые визы были собраны, вещи упакованы, и Матвеевы с маленькой дочкой отправились на военном транспорте "Генерал Балу" в Нью-Йорк начинать новую жизнь, — на палубе этого транспорте, кстати, познакомилась с Елагиным Валентина Синкевич. Об этом путешествии Елагин обстоятельно рассказал в третьей, последней части своих поэтических мемуаров, поэме "Нью-Йорк — Питсбург", где о многом повествуется с исчерпывающей полнотой, но только не о личной жизни поэта.
Вскоре после приезда в США Матвеевы развелись. В 1951 году Ольга Анстей вышла замуж за поэта, прозаика и литературоведа Бориса Филиппова, но и с ним брак продлился менее года. На книге 1953 года "По дороге оттуда" Елагин проставил посвящение — "О.А." — Ольге Анстей. Семья не восстановилась, но дружба между Елагиным и Анстей сохранилась до конца, до смерти Ольги в Нью-Йорке 30 мая 1985 года. Осенью 1986 года, незадолго до собственной смерти, Елагин дал на радио "Голос Америки" интервью, где сказал: "Я сейчас собираю стихи покойной Ольги Николаевны Анстей — поэта, по-моему, значительного, с таким тихим и приглушенным голосом, поэта редкого у нас, в ее стихах очень много религиозного сознания, религиозного чувства, такого "нутра", которое не свойственно нашему поколению, не говоря уже о том, что она просто мастер стиха. И мне хотелось бы издать ее сборник, я как раз занят тем, что подбираю стихи и готовлю к печати. Не знаю, удастся ли мне". Не удалось: у самого Елагина смерть стояла на пороге. Впрочем, "Собрание стихотворений" Ольги Анстей все-таки увидело свет в 2000 году, но уже в ее родном Киеве; книга была издана "благодаря участию" вдовы Елагина, Ирины Ивановны, и дочери Ивана Елагина и Ольги Анстей — Елены Матвеевой.
Однако вернемся в Нью-Йорк 1950 года, когда супруги только что разошлись и Елагин, ни слова не знавший по-английски, остался в чужом городе и чужой стране один.
Первое время, как у всякого рядового эмигранта, у Елагина не было в Нью-Йорке ни кола, ни двора. Прямиком с таможни он пошел искать работу.
Кто не жил в голодные годы в Союзе Советских Социалистических Республик, тот и не поймет ничего в этой строфе из поэмы "Нью-Йорк -Питсбург". Потому что слова-то какие: "бар", "виски"! И в лавках можно, пусть и "всякой дряни", но "накупить"! По американским меркам, конечно, не жизнь, а сущая нищета. А по меркам довоенного СССР, даже по меркам послевоенной Западной Европы — не просто жизнь, а жизнь американская, ни широкую ногу. Раз уж "Накупаю"! Впрочем, осознание того, что между довоенным Киевом и послевоенным Нью-Йорком дистанция поистине космическая, пришло к Елагину лишь в семидесятые годы — вместо с настоящей творческой зрелостью. А в начале пятидесятых, дорвавшись до вожделенной американской свободы, он не знал, что с этой свободой делать. И уж подавно неясно было — как и что дальше писать: к писанию какой бы то ни было прозы, особенно журналистской, Елагин оказался совершенно неспособен.
Елагин все свои работы, от склейки пластмассы и стекол до писания каталожных карточек, в поэме "Нью-Йорк — Питсбург" сам перечисляет, и нет нужды повторяться. Но очень скоро старейшая русская газета "Новое Русское Слово", поменявшая со дня своего основания в 1910 году решительно все и по многу раз, — от формата до политического направления, не говоря о вещах более мелких, — обратила на Елагина внимание. Точнее, не столько на самого Елагина, сколько на его редкостный импровизационный дар.