Кем вы ему приходитесь?

Тут все удивительно в этих четырех строчках. Почему слово «свободно» взято в кавычки? С каких пор слова «свободно» и «равнодушно» стали синонимами? И по чьему же усмотрению учитель должен ставить отметки?

Учитель не может примиряться с двойками, он, конечно же, должен добиваться того, чтобы все его учащиеся прочно усваивали программу, но неужели же, выставив всем тройки и четверки, он тем самым повысит истинный общешкольный показатель?

Отметка — это глубоко личное дело учителя. Он за нее отвечает. Она ему не легко дается, и редкий учитель ставит двойку равнодушно. Но ставить он ее должен поистине свободно и по своему усмотрению.

Я не думаю, что учитель должен быть рабом отметки. Он хозяин отметки в самом прямом смысле этого слова. Совершенно неверно то преклонение перед запятой, которое существовало у нас много лет и, скажем, лишало одаренных выпускников медали. И напротив, мне кажется, вполне возможен случай, когда учитель под свою ответственность переведет в следующий класс ученика с двойкой.

Да, такой случай вполне возможен и вполне жизнен. Есть дети, которым одиноко и трудно в семье, дети, для которых школа — настоящий дом. Они привыкли к соученикам и классному руководителю, разлука с учителем и товарищами для них будет большим и горьким испытанием. И глубокого уважения достоин учитель, который решит не ранить эту душу и скажет: я не оставлю его на второй год. Я не могу поставить удовлетворительной отметки, это будет неправдой. Но я возьму его с собой и помогу.

Он будет прав: научить правописанию глаголов легче, чем излечить одинокий или надорванный характер. Юридической ответственности за то, как сложится судьба ученика, учитель не несет, а перед своей совестью — отвечает. И рядом с этой огромной ответственностью непостижимым кажется ежеминутное вторжение в журнал успеваемости, подсчет двоек и троек.

Мы начали статью с того, что процентомания родилась много лет назад. Что с тех пор не проходило года, чтоб о ней не говорили и снова и снова. Кто же все-таки этому виной? Учительские письма в редакцию отвечают в один голос: органы народного образования — районные, городские, Министерство просвещения. Учителя говорят: создана обстановка, которая заставляет учителя поступать вопреки правде. Но позвольте, вправе ответить органы народного образования, министерство никогда не издавало никакого приказа, в котором бы требовало от учителей того или иного процента, оно постоянно напоминает о том, что учитель обязан добиваться прочных знаний у своих учеников, но что же общего имеет эта справедливая мысль с нажимом? Кто тут посягает на совесть учителя?

Идет собрание секций средней и высшей технической школы Московского математического общества. Слушается доклад о состоянии математических знаний у выпускников средней школы. Докладчик говорит, что, вместо действенного и гибкого контроля за работой учителя по существу, в школе царит и давит пресс процентно-количественной отчетности. Что это неизбежно приводит к процентомании и очковтирательству. В доказательство своей мысли докладчик приводит в пример школу, где директор требовал от учителей высоких отметок (не знаний — отметок!). Право же, случай не такой уж редкий.

— Обстановка в школе была такова, что учитель был лишен гражданского мужества и оказался орудием в руках нечестного директора.

Так сказал докладчик. И на эти слова тотчас последовала реплика ответственного работника Министерства просвещения РСФСР:

— Я считаю, что это клевета на школу. То, что вы говорите, это не о советском учителе.

Да, разговор короткий! Клевета, советский учитель не таков! К чему спорить, вникать в суть дела? Не таков — и все, клевета — и дело с концом! Но, право же, угроза — не лучший аргумент в споре. И спор этот длится десятилетия именно потому, что учитель горячится, доказывает, сопротивляется, а в ответ — либо угроза (у вас низкий процент успеваемости, вы — плохой учитель), либо настойчивый, глухой ко всему поток новых и новых требований, которые сводятся все к тому же — к проценту.

В письмах, приходящих в редакцию, учителя утверждают, что эта бессмысленная практика должна быть официально отменена, хотя никогда не была официально декретирована. Слишком серьезна и сложна работа учителя, чтоб ее можно было определить цифрой. Цифра только помогает руководству упростить работу, но такое упрощение преступно и безнравственно: оно не только затемняет картину, оно ведет к неправде, развращает и учителя и школьника. В школе должно царить доверие к учителю, ибо только его опыт и его совесть — главные источники правдивой оценки знаний учащихся. Свободно, по своему усмотрению поставленная отметка приведет сначала к тому, что общая картина окажется куда более печальной, чем была она до сих пор. Но у нее будет то преимущество, что она правдиво отражает жизнь и заставит думать о том, как исправить знания учащихся, а не отметку.

1961 г.

ПЛОХОЙ СТУДЕНТ?

На третьем курсе физического факультета Московского университета каждый год проходит распределение студентов по различным специальностям: одни идут на кафедру физики твердого тела, другие — на кафедру теоретической физики, третьи решают посвятить себя геофизике — на физическом факультете около двадцати кафедр.

…На кафедру биофизики принимали всего десять студентов, а желающих было около восьмидесяти. Пришлось устроить конкурс. Собеседование было трудным: при таком наплыве желающих можно было выбрать самых подготовленных. И первым прошел Слава Цуцков. По единодушному мнению сотрудников лаборатории, он обнаружил блестящие математические способности, глубокое знание биологии, физики, химии, способность творчески мыслить.

В списке, который подала в учебную часть лаборатория биофизики, Слава был на первом месте. Деканат утвердил всех. Всех, кроме Славы Цуцкова. Почему?

— Он плохой студент, — последовал ответ. — Он пропускал занятия, он опаздывал на лекции, у него есть выговоры, он не ведет общественной работы.

— Как не ведет? Он руководит математическим кружком для школьников на мехмате!

— Но он это любит!

Дважды ходил профессор, руководитель лаборатории, к заместителю декана. Оба раза заместитель декана, ссылаясь на авторитетное мнение инспектора курса, отказывал профессору в его просьбе.

Слава Цуцков молчал. Он не умел хлопотать за себя, не умел просить и настаивать.

— У тебя что, постановление такое — всегда молчать? — спросила его одна девушка.

— Почему? Когда мне есть что сказать, я говорю, — ответил Слава.

А тут ему нечего было сказать. Трудно обивать пороги и говорить о себе: я способный. Меня отметила комиссия. Я хочу быть ученым. У меня есть для этого все данные. Но об одном он все-таки попросил: он попросил у заведующего лабораторией биофизики разрешения посещать эту лабораторию.

Полтора года Слава был, в сущности, при двух кафедрах: на кафедре физики твердого тела — по закону, по обязанности, потому что его туда зачислил деканат. В лаборатории биофизики — по любви, по неодолимому желанию, потому, что избрал биофизику делом своей жизни.

Перед зимней сессией к заместителю декана пришла сотрудница лаборатории биофизики Галина Николаевна. Она сказала, что Цуцков блестяще работает в лаборатории. Что, по существу, он выполняет небольшие научные исследования. Что у него замечательные способности и редкое соединение математического склада ума с глубоким увлечением биологией, наукой описательной. Но заниматься при двух кафедрах — нагрузка непосильная. Лаборатория снова просит перевести Цуцкова к ним.

Галина Николаевна ушла из деканата, заручившись обещанием заместителя декана: если Слава хорошо сдаст зимнюю сессию и добьется того, что с него снимут выговоры, он будет переведен на кафедру биофизики.

Подошла сессия. Слава хорошо сдал все экзамены и тотчас стал ходить только в лабораторию биофизики: наконец-то сбылась двухлетняя мечта! Но оказалось, что он поспешил. Выяснилось, что он не подал заявления о снятии выговоров. Выяснилось, были случаи, когда он пропускал занятия на кафедре физики твердого тела (ведь иногда часы занятий на двух кафедрах совпадали). Следовательно, должен понести наказание: нельзя переводить его в лабораторию биофизики.