Страница 28 из 29
Я не разревелся лишь потому, что окаменел и как бы раздвоился — сам про себя смо-трел кино, сидя в безопасном кинозале, и кино было даже интересным, потому что ясно
64.
же: главного героя в любом случае спасут. Или даже если он погибнет, то под красиво-трагическую музыку, навалив вокруг себя кучи врагов, а за его гибель отомстят…
Только я-то, кажется, сейчас просто навалю кучу. Под себя. От страха.
Я напрягся, пробуя разорвать ремни. Ничего подобного; да и сделал-то я это ско-рее от отчаянья. Подтянув колени к подбородку, я увидел, что связан именно тонким ко-жаным ремнём, а не верёвками. Я попытался передвинуть руки вперёд через ступни, но обнаружил, что мне связали не запястья, а выше, середину предплечий. Тем не менее, я ещё какое-то время дёргался и рвался, шипя сквозь зубы — так было не до такой степени страшно, чем если просто лежать неподвижно и ждать.
Когда я вспотел и свёз кожу на руках и щиколотках, мне осталось только успоко-иться. Точнее, успокоился я внешне. Внутренне у меня наличествовали все унизительные признаки страха — крутило и сжимало живот, ритмично подкатывало сладковатое же-лание помочиться, во рту был кислый вкус близкой рвоты, кровь бухала изнутри в виски. Плюсом было то, что прошла головная боль.
Лучше бы убили сразу, подумал я. Представил, как я валяюсь там, в лесу — со стра-шными ранами, подтёкший кровью, запрокинув оскаленное лицо — и заскулил. Нет, это было ужасно, всё было ужасно, любой выход, кроме одного — немедленно оказаться среди своих…
Я заставил себя оборвать нытьё. И только теперь обнаружил, что в шалаше не один. Вообще-то это было не так уж удивительно — я уже сказал, что внутри царил по-лумрак, сам шалаш — не маленький, а мне — не до соседа, лежавшего очень тихо. То ли он был без сознания, то ли наблюдал за мной — не поймёшь, но в тот момент, когда я обра-тил на него внимание, он был вполне в себе и наблюдал за мной левым глазом — внимате-льным и серым, похожим на прибитый росой пепел, под которым ещё есть огонь: не ро-йся — обожжёшься!
Мальчишка был моих лет, тёмно-рыжий и длинноволосый, лежал ничком, связан-ный точно так же, как и я. Щекой он прижимался к мятой траве. Видная мне щека была расцарапана — так, что кожа повисла рваными бурыми лоскутами.
— Ты кто? — выдохнул я, замерев на боку. — Ты наш, русский?
Он повозил щекой по траве и тихо, тоже со вздохом, ответил:
— Нэм руссу… ромэн…
— Румын? — это я понял. — Тебя тоже схватили? Слушай, а если попробовать перегрызть ремни? Ну, хоть на руках?..
Меня понесло. Румын со стоном привстал и тяжело сел, подогнув ноги. Он был весь в синяках, на правом бедре багровела сочащаяся кровью рана, к ней прилип разный мусор. Покрутил головой, и тоже что-то заговорил, дёргая плечом.
Мы друг друга не поняли. Да, собственно, я даже не успел узнать, как мальчишку-румына зовут. Шкура у входа сорвалась, внутрь, сгибаясь, протиснулись несколько нег-ров и со своими обычными звуками потащили нас наружу.
Горел посреди круга из полудюжины шалашей костёр — возле него был вбит в землю столб примерно в два человеческих роста. Я почему-то думал — там будет, как в книж-ках, круг из вопящих и ритмично лупящих по земле дикарей. Но там было только двое нег-ров — они стояли у костра и рассмаривали нас.
Меня шваркнули наземь так, что захватило дух — но перевести его я не успел. Цеп-кая пятерня схватила меня за волосы, и я заорал от боли — меня волоком тащили дальше под злорадный хохот, потом — снова бросили, и сильный толчок в плечо перевернул меня на спину. Я оказался в перекошенном положении — мешали связанные руки — и смотрел снизу вверх на негров, втягивая воздух сквозь зубы. Румына швырнули рядом со мной. Я видел боковым зрением и его лицо — на нём был не страх, а ненависть.
— Этот новенький, — сказал кто-то, и я даже сперва не понял, кто тут говорит по-рус-ски — посмотрел влево-вправо недоумённо. Лишь потом до меня дошло — говорит один из
65.
негров. — Говори, как тебя зовут?
— Олег, — кашлянул я. Сверху опустился ассегай и упёрся мне в живот. Я непризвольно напрягся, с ужасом ощущая сосредоточенную на кончике острия смертоносную тяж-есть.
— Хорошо, — наклонил увенчанную перьями голову негр. — Где твои товарищи?
— Я… — мне пришлось сделать над собой усилие. — Я один.
— Хорошо, — снова кивнул негр. Я поразился: неужели поверил?! Негр что-то скрежет-нул тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали — но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. — Ты сейчас посмотри, — почти дружелюбно сказал негр. — А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.
Он взмахнул ассегаем, ещё что-то крикнул. Негры вздёрнули румынского мальчиш-ку, вцепились в него и перегнули буквой Г, с визгливым хохотом вцепившись в вывернутые руки и в волосы. Один сдёрнул с себя набедренную повязку и, правой рукой поглаживая свой стремительно растущий член, с довольной ухмылкой подошёл к обездвиженному па-рнишке сзади. Левой рукой похлопал его по пояснице, потом — по ягодицам…
Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но всё тот же негр, подойдя сбоку, сказал: "Смотри!" — и насильно поднял мне веки, безжа-лостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но ещё кто-то, придвинув-шись сзади, зажал мою голову ладонями.
Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не насилуемого мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не го-ворил, только тянул воздух широко открытым ртом — а его не хватало…
…Когда всё было кончено — я не считал, в какой раз — и румына отпустили, он упал. Один из негров присел над ним, доставая метательный нож. Примерился и начал резать горло.
Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с булька-ньем колотил по земле ногами. А негр, отпустив меня, спокойно и доброжелательно ска-зал:
— Ну, ты подумай. До утра.
* * *
Вывернутые руки уже не болели — они онемели, и временами мне казалось, что я ви-шу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).
Сильнее любой боли меня мучило её ожидание.
Оно было полным и безнадёжным, это ожидание — как чёрный туннель, в конце ко-торого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня бы-ло хорошее воображение — и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучения-ми, оно выстраивало — и наяву и во сне — вереницы тех пыток, которые ждут меня с рас-светом.
Никто меня не спасёт. Вот это — всё, это конец, наступает моё последнее утро, вместе с которым придёт такая боль, которой я в жизни не знал.
Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько её было, той жизни?! Я заревел — тихо, но безнадёжно, весь подёргиваясь, и слёзы вымывали из меня остатки мужества.
Когда они придут утром — я заору, я им всё скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не му-чили — ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же всё ра-вно "расколюсь", только перед этим вытерплю много боли — зачем же мучить себя?!
Я вспомнил, как во время игры в войну — не так уж давно, вот ужас-то?! — меня то-
66.
же захватили в плен и только собирались сделать "велосипед", а я уже был готов рас-сказать всё… и только появление Сани с его "зондеркомандой" меня спасло…
Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!
Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя — вроде бы заслуженно — вы-держанным и спокойным парнем. Вот они — мои выдержка и спокойствие, чего они сто-ят!