Страница 10 из 15
Все-таки у него защипало в горле. Александр поднялся с места и сделал круг по комнате, чтобы успокоиться.
В окно были видны черные сучья какого-то дерева с налипшими на них комьями снега, и молодой человек впервые подумал, что Льву с его характером, наверное, было невыносимо, лежа на кровати, видеть за окном эти траурные ветви, одни и те же, день за днем.
Он подошел к секретеру, который придвинули поближе к постели, чтобы Льву было легко до него дотянуться. На столе лежали два романа, которые Александр принес товарищу, чтобы развлечь его. Корф пролистал страницы и убедился, что они разрезаны не дальше первой главы. Страницы второй книги не были разрезаны вовсе.
Александр положил ее обратно на стол и тут только заметил, что один из ящиков секретера немного выдвинут. Машинально сделал движение, чтобы закрыть его, но тот не поддавался. Тогда он выдвинул ящик – может быть, внутри было что-то, что мешает его захлопнуть.
Внутри ящика обнаружились несколько одинарных перчаток без пары, определенно дамских, надушенные платочки, тоже явно дамские, пустой флакон от духов, чья-то подвязка, бальная туфелька и на самом дне – толстая тетрадь с пронумерованными страницами, озаглавленная «Journal de L.»[15].
«Коллекция его завоеваний, – хмыкнул про себя Александр, глядя на забавные мелочи. – А это что, дневник его пассии? Лев что, тоже его присвоил? Однако!»
Он открыл тетрадь, но беглого взгляда хватило, чтобы понять, что это был дневник самого Льва: налицо был его почерк, его манера выражаться. Александр испытал двойственное чувство. Ему хотелось как можно скорее закрыть дневник и вернуть его на место, и в то же время…
В то же время его глаза выхватили на странице выражение «canaille de glace»[16] и через несколько строк «cette canaille que j’admire parfois quoique je sache qu’il ne vaut rien ou du moins ne vaut plus que moi»[17].
Ему было достаточно прочитать лишь пару абзацев, чтобы понять: этой сволочью, по словам автора дневника, был он сам, Александр Корф. Тут уж молодой человек не утерпел.
Он покосился на дверь и, убедившись, что сюда никто не идет и в комнате он по-прежнему один, стал перелистывать страницы дневника. Местами текст был написан по-французски, местами по-русски, а кое-где, очевидно, автор писал после попойки или в жестоком похмелье, потому что строки скакали по странице вверх-вниз и слова становились совершенно неразборчивыми.
Александр прочитал несколько страниц и испытал крайне странное ощущение. Ему казалось теперь, что он и не знал настоящего Льва Строганова. Тот, кто вел дневник, был нарочито груб, циничен, без стеснения описывал анатомические особенности своих любовниц, а товарищей, не стесняясь, ругал на чем свет стоит, стоило им чем-то ему не угодить. Кроткий Серж Мещерский был описан как «манная каша в мундире», Никита – как «маменькин сынок» и «нищее ничтожество, погрязшее в ничтожной нищете», Антон Потоцкий, поклонник Бетти Гагариной, – как «вялая рыба, не то полуживая, не то полудохлая». И тут же:
«Смотрю на себя и думаю: ведь я ноль, ничтожество, каких мало. Ну и что, что блестящий офицер, ну и что, что при дворе? Пустота, прикрытая эполетами! Часовые отдают мне честь. Знают ли они, кому ее отдают? Как глупо все. Хотел застрелиться вчера – и опять не застрелился. Сегодня пили шампанское, две дюжины бутылок, потом вино. Корф один устоял на ногах. Мне бы научиться пить, как этот мерзавец… Серж совсем лыка не вязал и нес чепуху, какие мы замечательные товарищи. Вздор все. Митька принес почту, отец опять написал письмо. Словно за тридевять земель живем, а не в одном городе. Денег снова не дал. Старая сволочь. Порвал письмо, не читая».
И через несколько строк:
«Я не люблю Сержа. Он прекрасный малый, но… всякий раз при виде его я вспоминаю ту глупейшую историю. Не промахнулся бы тогда его отец, убил бы моего, и был бы я богатый наследник и сам себе хозяин. Я знаю, что пишу ужасные вещи, но это было бы справедливо. Мать моя умерла от того, что он творил… жил как хотел, с кем хотел. Он разбил ей сердце. А хуже всего…»
Александр хотел читать дальше, но дальше шло: «Опять дождь, все надоело».
Присмотревшись, молодой офицер заметил, что одна страница из дневника вырвана. Может быть, Льву стало совестно, и он, перечитав написанное, уничтожил самые резкие высказывания? Но на следующей странице Александр вновь увидел слова «мерзавец» и «старый мерзавец» в адрес Андрея Петровича. Значит, дело было в чем-то другом.
«Слава богу, – смутно подумал молодой человек, – что я первым нашел дневник… Если бы крестный прочитал, что его сын о нем писал… это бы убило его».
Он поглядел на заострившийся профиль мертвого Льва и невольно поежился.
В дверь постучали, и через мгновение на пороге возникла молчаливая сутулая фигура Акима. Александр успел спрятать дневник за отворот мундира и обернулся.
– Да, Аким… Я уже ухожу. А что похороны? Я имею в виду, когда?..
Слуга насупился.
– К воскресенью гробовщики, сказывают, не поспеют… Гроб красного дерева, с глазетом, особенный надо сработать, – пояснил Аким. – Вам сообщат, сударь. Вы же у молодого барина, почитай, были ближайший друг…
Чувствуя себя крайне неловко в роли похитителя, к которой он не ощущал ни малейшего призвания, Александр вышел из особняка. У ворот дома напротив две кухарки оживленно обсуждали случившуюся драму. У той, что помоложе, из корзинки выглядывал сникший зеленый лук.
– Единственный сын, Марфа Иванна! Ах, горе-то!
– Дак ведь отец-то богатей? – басом тянула Марфа Ивановна. – Говорят, у него земли видимо-невидимо десятин, дома разные, выезд… Кому ж все енто теперь достанется?
– И, я чай, наследнички найдутся!
«Вот сплетницы, черт бы их побрал!» – в раздражении подумал Александр. Он вспомнил лицо крестного, отчаяние, написанное на нем. У него не было сомнений, что граф Строганов отдал бы все, чтобы его сын остался в живых, и даже колебаться бы не стал. А этим… этим подавай только десятины и дома, ничто больше их не интересует.
«Все-таки я правильно сделал, что забрал дневник… – мелькнула мысль. – Крестный ни в коем случае не должен его видеть».
Александр вернулся к себе на квартиру, зажег лампу и прочитал тетрадь, на этот раз – от начала до конца, ничего не пропуская. Перечитав, убедился, что был прав: графу дневник его сына показывать было нельзя. Да и никому вообще, на самом деле.
В памяти всплывало только что прочитанное…
«Бал. Толстая Мари Потоцкая смотрит на каналью взором влюбленной коровы. Он ее не замечает. Я мысленно аплодирую. До чего она смешна! А всех смешнее ее братец, который пришел под маской, затесался в толпу, смотрит, как каналья танцует с невестой, и кусает губы».
Александр отлично помнил тот бал-маскарад, и у него не было никаких сомнений, что под «канальей» любезный друг разумел именно его, хоть и преувеличивал восторженное отношение к нему сестры Антона.
«Корф женится на Бетти и совершенно счастлив. Посмотрел бы лучше на ее мамашу – ясно же, на кого княжна будет похожа лет через 20. Пока у нее только милое кругленькое личико в обрамлении светлых кудряшек. Потом к нему прибавятся три подбородка и тяжелый взгляд, а волосы поредеют так, что сквозь них будет просвечивать кожа. Фу, гадость! И она будет цедить сквозь зубы, точь-в-точь как княгиня Гагарина: «Alexandre, у меня мигрень, я не в настроении». Бедный Корф!»
Сначала Александр злился, читая все это, потом ему стало противно, а под конец он не испытывал ничего, кроме грусти. Что-то не так было с блестящим Львом, баловнем фортуны, какая-то червоточина притаилась в его душе, если вокруг он видел одно плохое и уродливое. Он был как кривое зеркало, которому доступны только искаженные контуры фигур и лиц и которое не может видеть самое прекрасное лицо таким, какое оно есть на самом деле.
15
«Дневник Л.» (франц.).
16
Ледяная сволочь (франц.).
17
Эта сволочь, которой я порой восхищаюсь, хоть и знаю, что он ничего не стоит или, во всяком случае, не лучше меня (франц.).