Закат Аргоса

При всем том сии развлечения для Конана были так себе, легкой разминкой, ибо он не выказывал никакого утомления, лишь время от времени делая недолгие передышки, чтобы погрузиться в прозрачно-голубую воду бассейна с выложенным мозаикой дном. И диво, что вода в этот момент вокруг него не закипала! Рядом с Конаном никто из его приближенных не выглядел столь же величественно, хотя все они были достаточно крепкими, видными мужчинами. А Ринальд, который за время, прошедшее после недавнего ранения, значительно потерял в весе и силе, уступал, пожалуй, еще более заметно. Он, в конце концов, просто отошел в сторону, ожидая окончания королевских утех; рука его невольно коснулась ужасного багрового шрама, пересекавшего грудь, который не могла скрыть густая поросли темных завитков волос.

— Возвращайся во дворец, — сказал Конан, подходя к лэрду — Дорогу, верно, найдешь. Мы тут, может, и до утра… сам понимаешь… а с тебя вроде довольно. Завтра тоже день будет не из легких, Треворус предлагает выйти в море, на акул поохотиться. Здесь они возле самого побережья шастают, здоровые такие. Так что иди, отдыхай, и, — добавил он, — этого вот — Конан указал на грудь Ринальда, — не стесняйся. У меня, как видишь, у самого шрамов столько — живого места нет.

С этим нельзя было не согласиться. Вся летопись бурной жизни и приключений аквилонского короля была словно впечатана в его тело.

Ринальд, покинув термы, направился в сторону дворца, кстати вспомнив о своем обещании, данном Талгату (он положил для себя намертво запомнить, что тот из мальчиков, который справа — Химат, а слева — Талгат, и никогда не ошибаться, если снова встретится с ними). Сели же и говорить с Треворусом, то сделать это следовало с глазу на глаз, без лишних ушей.

Аргосский правитель и сам редко покидал свою резиденцию, так что на вопрос о нем Ринальду указали, что он найдет Треворуса в оранжерее. Лэрд проследовал туда. Треворус словно не обратил внимания, когда ему доложили об аквилонце. Он стоял среди многочисленных растений и не сводил глаз с увядающего цветка.

— Проклятье, они снова гибнут, — бормотал Треворус. — Виновата эта гнусная погода. Никакого солнца. Растения привыкли к солнцу и не могут без него, — от огорчения его плечи поникли. — Все, к чему я ни прикасаюсь, гибнет.

— Да, — подтвердил Ринальд, сообразив, что вряд ли дождется, когда аргосский правитель уделит ему минуту своего драгоценного внимания, поглощенного цветами, если он будет стоять и молчать. — Да, не только они нуждаются в солнце. Прискорбно, конечно, наблюдать за увядающей красотой таких чудесных созданий, но куда печальней видеть людей, безвинно томящихся в заключения.

— Ты обо мне? — Треворус вытер испачканные землей пальцы об одежду, как простой садовник. — Но мое затворничество совершенно добровольное и нимало меня не тяготит. Что, король Конан уязвлен тем, что я не сопровождал его лично, и послал тебя оказать мне об этом? В таком случае, приношу свои извинения. Передай Конану…

— О, нет, — возразил Ринальд, — мое появление здесь никак не связано с волеизъявлением моего господина, ибо он не выражал никакого недовольства. Напротив. И речь моя не о тебе, право каждого человека решать, как ему жить. Но твои сыновья…

— Мои… — печаль и ярость исказили лицо Треворуса. — Ты их… видел? Проклятье, снова слуги не уследили! О, прости, понимаю, это удручающее, убийственное зрелище! Но что я могу поделать, скажи мне, что? Это ужас, ужас. Породив их, я сделался позором Аргоса… и, не имея иных наследников…

— Не имея иных наследников, — гневно произнес лэрд, — тебе следует не стыдиться Химата и Талгата, а гордиться ими, ибо они умны, подвижны и добры, сумев посреди всеобщей неприязни не превратиться в затравленных зверенышей. Как можно лишать их возможности даже ненадолго покидать дворец? И собака воет, сидя на цепи, а они люди! Люди, — устало повторил он.

Треворус, казалось, был поражен его натиском, однако быстро оправился.

— Ты, вообще, но какому праву указываешь мне, как я должен поступать? — вкрадчиво спросил он. — Я понимаю, что у себя в Аквилонии ты птица высокого полета, но всё ж таки не более, чем слуга своего короля, а слугам не по чину этак дерзко держаться с теми, кто выше них по положению. Здесь пока еще я — правитель и господин, и не потерплю подобных выходок. Я лично сообщу Конану о твоем визите, и не думаю, что его обрадует ситуация, когда подобный тебе смеет вмешиваться в дела короля Аргоса. Кстати, я и лица твоего не запомнил, не то что имени.

— Лэрд Ринальд, — представился рыцарь, сдерживая негодование.

— Прекрасно, лэрд Ринальд. Если ты высказался, так изволь немедленно убраться, — взвизгнул, багровея, Треворус, — я больше не желаю видеть тебя!

Ничего хорошего его гнев Ринальду не сулил. Он как-то, действительно, не подумал, что грубо нарушает этикет, своевольно явившись к особе королевской крови. Треворус был, похоже, человеком достаточно мстительным и злопамятным, так что в исполнении его угрозы можно было не сомневаться. Оставалось надеяться, что Конан отнесется к происходящему с большим пониманием!

В полном смятении чувств и по-прежнему вне себя от гнева, лэрд, круто развернувшись, вышел из оранжереи, оставив Треворуса в окружении столь любезных его сердцу цветочков, что были королю сто крат дороже людей, и постарался выбросить проклятого самодура из головы. Однако на следующий день Конан призвал его к себе и выглядел мрачнее грозовой тучи.

— Что происходит, Ринальд?! — прогремел он. — Верно ли, будто ты осмелился заявиться к Треворусу и повышать на него голос, будучи, ко всему, мертвецки пьяным?! Неужели тебя и на миг нельзя выпускать из виду?!

— Я был совершенно трезв, господин, — произнес лэрд. — Дело же, с которым я обратился к его величеству, было свойства столь деликатного, что я не счел возможным прежде спрашивать твоего совета.

— Я тебя знаю, как никто! Как я погляжу, Ринальд, наш поединок тебя совершенно ничему не научил. Тебе просто неймется, ослепленному бешеным своим самомнением, ввязываться в ссоры с теми, кто…

— Не мне чета, — закончил за него лэрд.

— Вот, вот именно! Ты даже вины за собой не ощущаешь! Между тем, твоя выходка уже успела осложнить мои отношения с Треворусом, и он не пожелал подписывать договор о морском пути, до тех пор; пока я не выдам ему тебя. Это может стоить Аквилонии такого количества упущенных возможностей, что я просто слов не нахожу!

— Так, значит, выдай меня, — Ринальд стоял, опустив глаза и не смея взглянуть на Конана. — Невозможно, чтобы по моей вине были нарушены твои планы. Я виноват — я и отвечу.

Однако, хотя лэрд, казалось бы, не произнес совершенно ничего оскорбительного, гнев Конана только еще более усилился.

— Ты ответишь?! — рявкнул он, одним прыжком очутившись рядом с Ринальдом и схватив того за грудки так, что плотная ткань одежды лэрда тут же треснула и разошлась. — За что ты вообще способен отвечать, в отличие от меня, вынужденного общаться с этим ненормальным любителем цветочков, от которого невозможно ничего добиться? И вот едва дело пошло на лад, влезаешь еще и ты, перечеркивая все мои усилия! С-собака, — в ряду витиеватых эпитетов, которыми Конан наградил Ринальда, этот мог показаться почти похвалой.

Признаться, киммериец не мог припомнить, когда он в последний раз так на кого-нибудь кричал. Это было совершенно ему не свойственно. Обычно он внешне оставался спокоен, холоден, как сталь, что бы ни случилось. Голос он повышал крайне редко. Да в этом и не было необходимости. Желаемого для себя эффекта он достигал сразу, стоило ему только взглянуть на провинившегося, а тут…

Объяснение этому было только одно, и очень простое. Все последнее время Конан был сам не свой. Поездка в Аргос, поначалу задумывавшаяся почти как недолгая увеселительная прогулка, превратилась в утомительный, тягомотный кошмар, которому — сколько ни бейся, ни старайся — а все конца-края не видно.

Треворус избегал прямых разговоров, даже по самым простым вопросам никак не мог принять решения, бесконечно оттягивал и откладывал подписание договоров… А если и оживлялся ненадолго и проявлял хоть к чему-то интерес, так тема разговора была одна: эти его листики-цветочки из оранжереи, будь они трижды прокляты!