В мое время

Актриса Гзовская

Актриса Гзовская, снимавшаяся еще в немом кино и умершая, по сути, уже в наше время, говорила вместо: “Последние известия” – “Известные последствия”. Не нарочно.

А ведь действительно так. (Рассказали в Питере.)

Особенность

Не помню, чтобы кто-нибудь заметил, что в рассказах Бунина о женщинах совершенно отсутствуют дети. Многочисленные связи его героев и героинь никогда не имеют естественных последствий. Ни в городе, ни в деревне. Кроме явных отписок: “В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах”. Скажем, в той же “Натали”, и у нее, и у него есть отдельные дети, но о них упоминается вскользь, чисто формально. Они писателю не только не интересны, он просто не знает, куда девать ребенка.

Занятость

Театральные большие артисты, регулярно занятые (официальное выражение) в нескольких спектаклях, непостижимым образом одновременно снимаются в кино, на телевидении, участвуют в концертах, – и не воспринимают это как нечто побочное, случайный приварок, а работают на своем истинном уровне таланта и самоотдачи.

Наверное, отчасти так же и писатель – сочиняет стихи и параллельно прозу, пишет рецензии, заметки, статьи, – и непонятно, как и когда он это успевает, откуда что берется. Это все идет как будто само собой, на какой-то волне или, наоборот, будто бы среди раскованности, лени.

Важно только одно – результат. Он сам себе режиссер. Никто его по ходу работы не поучает, никто ничего не требует, а только иногда подгоняют, ждут, он же придумывает отговорки, исчезает, уезжает куда-то. Это ведь не актер, от которого зависит общий успех. Кому он нужен, этот писатель! Коллегам? Полно! И все-таки, оказывается, нужен. Но прежде всего – себе.

Самозаимствования

Каждый даже своеобразнейший писатель в своей работе употребляет большей частью самые обычные слова (важно их расположение!), и лишь изредка, время от времени, – как удар, как вспышка, возникает неожиданное слово резкой окраски и обычно одноразового действия. В таком случае оно производит особенное впечатление.

Но Булгаков порою с неохотой расстается с такими, как мы говорим, находками, бережет их, лелеет, повторяет.

Вот “Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно” (“Театральный роман”).

А “котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице” (“Мастер и Маргарита”).

Или: “Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула” (“ТР”).

И … “За спиною Маргариты в спальне грянул телефон” (“МиМ”).

Еще: “Маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и столь печальными глазами…” (“ТР”).

И – сравните: “Какой-то малюсенький пожилой человек с необыкновенно печальным лицом…” И ниже: “…с исцарапанной лысиной…” (“МиМ”).

Да ведь это один и тот же персонаж, к тому же и там, и там – театральный буфетчик.

“Театральный роман”, как известно, не был окончен, автор в конце жизни сосредоточился на “Мастере и Маргарите”. Может быть, поэтому он что-то заимствовал из “Театрального романа” для второго, – почти как из подсобного материала.

“Поэма без героя”

В течение ряда лет регулярное занятие Ахматовой, ее изощренный, уплотненный пасьянс.

Дега

Ренуар говорил: “Если бы Дега умер в пятьдесят лет, он оставил бы о себе славу великолепного художника, не больше; после пятидесяти лет рамки его творчества расширились, и он стал настоящим Дега”.

Замечательно! Но ведь нередко случается и обратное. Мы знаем стихотворцев и прозаиков, которые не только “после пятидесяти”, но и значительно раньше вдруг начинают писать гораздо хуже, чем до этого, просто разваливаются на глазах. Как важно в таких случаях суметь вовремя остановиться, не испортить собственную репутацию!

Ренуар – о тогдашних газетах

“Эта их дурацкая привычка поручать художественную критику тем, кто ведет рубрику про раздавленных собак…”

“Дурацкая привычка”, как мы знаем, неистребима.

Чувство меры

М. Бернес обаятельно играет в “Двух бойцах” солдата Аркадия Дзюбина. Одессита. И, естественно, обозначает это обстоятельство особой красочкой, прежде всего – в интонации, в языке. Своего друга уральца Сашу (Б. Андреев) Аркадий называет: “Сашя с Уральмашя”. А песенка “Шаланды, полные кефали…” звучит у него примерно так: “Я вам не скажю за всю Одэссу” и “Обожяють Косьтю-моряка”.

В подобных случаях есть опасность переиграть, но у Бернеса все на редкость точно и убедительно.

Зато когда он поет “Темную ночь”, одесская краска совершенно исчезает, мы о ней ни разу не вспоминаем, настолько все здесь строго, серьезно, значительно.

Великое это дело в искусстве – чувство меры.

Готовность к былой войне

Давно уже совершенно ясно, что мы были не готовы к германскому вторжению, хотя иные продолжают долбить обратное. Да что там! – мы были не готовы и к войне с Финляндией. Кто-то даже может подумать, что планировалась специальная программа антиподготовки: чудовищные репрессии в командном составе, необустроенность новой границы, демонтаж старых укрепрайонов, радостная вера в военную мысль луганского слесаря и братишки Буденного, безразличие к набатным донесениям разведки, и т.д., и т.п. – без конца. В результате: полная беспомощность Ставки, абсолютное господство немцев в воздухе и в наземной маневренности. Обвальное наше отступление, немыслимые потери территорий, техники и людей, людей, людей. Все эти германские “клинья”, “клещи”, “котлы”. Совершенно ужасающее число наших пленных.

Но ведь в конце концов мы победили. За счет чего? Героизма, патриотизма? Конечно, конечно… Но ведь не только. Этого же недостаточно.

Мы выстояли потому, что были подготовлены к той войне!

Мы были приучены не обращать внимания – на себя. Воспитывалась нечувствительность к собственным бедам и утратам. Мы принимали это как данность. Власть и система подготовили нас к самому ужасному. Мы ничего не боялись и ни о чем не задумывались. Ведь утверждалось, что все в порядке. “Человек проходит, как хозяин…” Но главной была не эта формула, а въевшаяся другая:

И как один умрем

В борьбе за это.

Лозунг камикадзе! Мы были обречены, в том числе на победу, но ценой неимоверных жертв, в несколько раз превосходящих потери побежденных.

Европа стремительно рухнула под немецким сапогом. У нее не хватило характера защитить свою прекрасную жизнь. Скажем, во Франции было движение Сопротивления, дорога’ нашему сердцу и эскадрилья “Нормандия-Неман”… Но жизнь французов была слишком хороша для того, чтобы они смогли умереть за нее – “как один”. Это просто пример.

А мы были готовы к любой беде. Нас ничто не могло сломить. Нами двигала привычка к худшему. Отсюда – готовность к самопожертвованию, к работе по 14 часов. Нашей постоянной нормой (и до войны тоже) были недоедание, прямой голод. Ужасные бытовые условия: перенасыщенные комнатенки, бараки. Не забавная временная трудность, а постоянная, реальная, наследственная. Двухлетний лагерный срок за пятиминутное опоздание на работу. Сгон крестьян с земли, “раскулачивание”, дикие переселения. Массовые репрессии, ГУЛАГ. Все эти Днепрогэсы и Магнитки, зоны, зэки, собаки, конвой – все это было у нас в подкорке.

Мы были запрограммированы на смертельное перенапряжение сил. Мы победили только потому, что оказались готовыми перенести нечеловеческие лишения, перегрузки и страдания.