В мое время

– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский, улыбаясь младенческой улыбкой, – сейчас перед вами выступит… знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом черной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее вовсе не существует на свете и что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть разоблачения этой техники, а так как мы все как один за технику и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда!

Произнеся всю эту ахинею (разрядка моя. – К. В.), Бенгальский сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими…”

Через несколько фраз Жорж, “воспользовавшись паузой”, выдает знаменитую реплику: – Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении…

После чего маг спрашивает у Фагота: – Разве я выразил восхищение?

(В скобках. Точно так же, простите, и я мог бы спросить: разве я делил когда-нибудь стихотворцев на соловьев и кукушек? Или: разве я интересовался, нужно ли при поцелуе слезать с седел или можно оставаться на местах? Немало недоуменных вопросов мог бы задать конферансье Аннинскому и писатель Трифонов.)

– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.

– Так что же говорит этот человек?

– А он попросту соврал! – и… прибавил: – Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

Как известно, этот “случай так называемого вранья” кончился прискорбно. Аннинскому-то нашему ничего, а Бенгальскому ведь голову оторвали. Правда, с возвратом.

К слову. Все писавшие о булгаковской мистерии обязательно упоминали об отрезанной голове (Берлиоза), но ведь есть еще и оторванная (Бенгальского), о которой большинство забывает.

Конечно, Лева – птица куда более высокого полета. Но что прежде всего сближает его с Жоржем? Веселая несерьезность, радостная безответственность подходов и характеристик.

В эпилоге романа сообщается, что “конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет”. Вот в этом несовпадение. Нельзя представить себе Л. Аннинского ничего не делающим.

В заключение. Лева, не обижайтесь. А мне самому, думаете, не обидно?

*А совсем недавно вышли интереснейшие воспоминания И. И. Тхоржевского (1878-1951) “Последний Петербург”. Составление, предисловие и примечания принадлежат его племяннику известному питерскому писателю С. С. Тхоржевскому, который любезно прислал мне эту книгу. В приложении к ней помещены и избранные стихи И. Т., в том числе “Легкой жизни я просил у Бога”.

Часть 3 (2002)

Л ичность

Когда-то по ТВ промелькнул фрагмент заседания нашего правительства. Докладывал пожилой интеллигентный министр. Речь шла о ценах. Вдруг премьер, известный своим вольным обращением не только с языком, прервал выступающего вопросом: – Ты водку где покупаешь?

Тот растерялся, но ответил, что в магазине.

Покойный ныне З. Гердт вскоре встретил этого министра на каком-то приеме или в театре и, не будучи знаком, не удержался, подошел и спросил: – Ну как же вы не ответили: “Там же, где и ты!”?

Министр только улыбнулся.

Выдающийся ученый Н.В. Тимофеев-Ресовский (о нем писал не только Гранин в “Зубре”, но и Солженицын в “Гулаге”) говорил: “…у меня отсутствует просто по природе моей чувство начальства… Мне наплевать, кто в каком чине. А надо сказать, очень много людей, которым не наплевать. Я потом за этим очень следил в отношении самого себя. Люди, становящиеся директорами институтов, профессорами, заведующими кафедрами, крупными чиновниками и т.д., попадают в изоляцию и образуют особую касту, особенно в нашей стране, отчасти по собственной вине, но отчасти по вине вот этих людей, у которых есть ярко выраженное чувство разницы в отношении к министру и дворнику. К сожалению, так как большинство людей обладает свойством трепетать перед начальством и не трепетать перед неначальством, начальство превращается в касту, в “Николину гору”… У нас это страшная вещь”.

Солженицын подтверждает эти его слова в “Архипелаге” (“Ты – кто?” – спросил генерал Серов в Берлине всемирно известного биолога Тимофеева-Ресовского. “А ты – кто?” – не растерялся Тимофеев-Ресовский со своей наследственной казацкой удалью. “Вы – ученый?” – поправился Серов.)

Даже крупный генерал госбезопасности, в 1945 году, стушевался, не нашелся перед отвагой этой могучей личности.

Мощь и парадоксальность всегда отличали Ресовского. Вот его ответ на один из “вечных” вопросов: “Смысл жизни – в смерти”. Или о Дарвине: “Он был гениальный, но очень умный и очень осторожный человек”. Одно только это “но” чего стоит!

Ответ

В начале девяностых годов минувшего века Святослав Федоров посетил по делам своего института Грузию. Его принял и Э. Шеварднадзе. В разговоре Слава спросил, нет ли у него проблем со зрением.

Тот грустно ответил: – Я хотел бы меньше видеть.

Ответ, достойный исторической личности.

Компьютер

Компьютер, дающий окончательную команду к затоплению станции “Мир”, в Центре управления полетами тут же окрестили Герасимом.

В таких людей веришь.

Гитара

И.Э.

Мой друг – потрясающий гитарист, настоящий виртуоз, знаток не только старинных песен и романсов, но и самих гитар. Их у него пять. Одной сто лет, другой сто пятьдесят. Есть ровесница Пушкина. Без обмана – их возраст подтвержден авторитетнейшими экспертами. Все реставрированы, тоже лучшими в России мастерами, и находятся в полном порядке, на ходу.

Он играет то на одной, то на другой. Существует любимица. Долго не прикасался к ней, потом взял в руки, а она не звучит. Он объясняет огорченно: “Обиделась”. Перебирает струны и добавляет растерянно: “Не отвечает…”. И наконец, с облегчением: “Простила…”.

Перестройка дворцового театра

Речь идет о перестройке Оперного дома в Зимнем дворце, объявленной указом Екатерины II от 10 мая 1783 года, – о проекте реконструкции юго-западного ризалита (т.е. выступа). В солидной книге “Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий” сказано: “Согласно предварительной смете на перестройку ризалита вчерне требовалась немалая по тем временам сумма – 57820 рублей 54 1/2 копейки”.

Вот так. Можно ли представить себе что-либо подобное при реконструкции Кремля или восстановлении храма Христа Спасителя…

Рестораны и забегаловки

После войны, точнее, после отмены карточек, в столице внезапно обнаружилось множество злачных мест. Прекрасное слово “забегаловка”. Как французское “бистро”, которое, как известно, тоже из русского. Все эти “закусочные”, “пельменные”, “блинные”… “шашлычные”? Нет, то ближе к ресторану (ах, какие шашлыки готовили у Никитских!). Скорее уж “столовые”. Там было дешевле всего. Как тогда говорилось, дешево и сердито. Впрочем, недорого было везде. Денежки еще не успели накопиться у людей после реформы сорок седьмого года. Водка в розлив подавалась всюду. В той же “столовой” примет мужик спокойно граненый стакан под какую-нибудь куриную лапшу – и порядок. Нет нужды соображать с незнакомыми людьми, таясь по подъездам. Бездумные запреты и ограничения властей в этой сфере всегда только подталкивали население к пьянству.

Ну и, конечно, пивнушки, пивные залы и бары. Знаменитейший “лучший в мире бар № 4” на Пушкинской площади. Многих можно было там встретить. Часто – живущего рядом Твардовского. Там же я познакомился с легендарным киноактером Петром Алейниковым. Этот бар, особенно его второй, подвальный зальчик, был, по сути, филиалом Литинститута. Светлов даже проводил там иногда свои семинары. А сбоку, на Бронную, выходило из бара окошечко, где всегда можно было получить необходимое почти на ходу.