Страница 16 из 73
Нина беспрерывно рыдала, это было так мучительно, что он перешел спать на раскладушку в комнате матери. Старушка, не имеющая ни малейшего представления о постигших семью несчастьях, была совершенно счастлива. Она восторженно кудахтала, когда он молился, а по ночам частенько будила его пением.
Мальчика он старался не замечать. Его сердце закрылось для него, и когда кормилица упрекнула его в отсутствии отцовских чувств, он только брезгливо усмехнулся, словно неуместной шутке.
Он старался поменьше бывать дома. При свете луны сидел он допоздна в своей конторе, вчитываясь во все более бедственные доклады бухгалтеров. Теперь уже и серная фабрика приносила убытки, а коммерческий банк грозился отобрать его финский лес. Он курил сигару за сигарой и писал отчаянные белые стихи на обороте долговых писем. И что поистине было странно — он даже и не искал никакого утешения. Наоборот, сыпавшиеся на него бедствия даже доставляли ему некое извращенное наслаждение. Ему казалось, что он расплачивается за старые грехи, за незаслуженное счастье, но ему никак не удавалось вспомнить в своей жизни грех, который мог бы повлечь за собой такое наказание.
Как-то ночью, придя домой, он застал Нину в ванной. Перед ней стоял стакан с раствором мышьяка.
— Выпей, если есть такое желание, — сказал он. — Мне все равно.
Он в зеркале видел ее красные заплаканные глаза. Она вылила яд в раковину и, ни слова не говоря, ушла к себе. Ему стало стыдно. Он бродил по темной квартире, молясь Богу, но Бог, к которому взывал он в своем отчаянии, слушать его не желал. Он остановился в кухне. Угли в изразцовой печи совсем остыли. Он подложил дров и угля, поджег и открыл нижнюю вьюшку, чтобы улучшить тягу. Из спальни доносился плач Нины. Оглушенный горем, он вышел из дому, забыв закрыть вьюшку…
Он взял извозчика и поехал в Новую деревню, часть города, где жили цыгане. До рассвета сидел он в ресторане и пил дешевую водку с оранжадом. Ему не давало покоя видение: жена со стаканом мышьяка в руке. Он любил ее. Она была драгоценнейшим камнем в его короне, но корона-то уже проржавела настолько, что вот-вот развалится… Цыган с заячьей губой подошел к его столику со своей скрипкой. Незнакомая пожилая женщина в залатанном платье положила руку ему на плечо. Его отчаяние было настолько очевидно, что официант даже не взял с него денег.
Когда он возвращался домой, солнце уже взошло. Деревья протягивали свои руки к небу. Он чувствовал, что к нему вернулась ясность, словно бы водка отмыла его мысли от многомесячной грязи. Он вновь воззвал к Богу, и в наступившей тишине почудился голос, призывающий его утешиться. Он сплел что есть силы пальцы на груди, наклонил голову и закрыл глаза. Может быть, может быть… может быть, как-то все образуется… вера творит чудеса… вера сдвигает горы. Перед внутренним взором его возникли изображения святых мучеников, людей, страдавших и погибших за веру; он молил их всех сжалиться над ним и указать ему путь в эти черные мгновения его жизни.
Огонек надежды забрезжил перед ним. Если ему не удалось спасти свое состояние, что ж… можно выучиться жить скромнее. У них есть любовь. Он страстно мечтал спасти свой брак, сделать его вновь таким же счастливым, как он был всего год назад. Может быть, ему удастся опять полюбить своего несчастного, ни в чем не повинного мальчика; может быть, Нине удастся родить снова…
Но не успели дрожки подъехать к дому, он уже знал, что случилось непоправимое. Дым стелился по улице, вокруг с криками бегали люди, звон пожарного колокола все приближался. Он знал еще до того, как ему сказали.
Они все погибли там, в горящем доме. Они все сгорели.
Единственное, чего он хотел — умереть. Только умереть.
Смерть стала его мечтой, его надеждой на освобождение, мощной рукой, в чьих силах было одним ударом вырвать его из цепей неизбывного страдания. Он хотел только одного: оставить земную жизнь, память, мысли, трагедию его жизни и любви. Ни о чем другом он просто не мог думать, только о смерти. Свобода. Смерть.
Он ходил по Петербургу, как призрак, ничего не видя, ничего не слыша, ходил по кругу, не в силах оторваться от центра этого круга — невыносимого, ни на секунду не ослабевающего отчаяния. Он даже не мог плакать.
Не обращая внимания на холодный осенний дождь, он бормотал, как сумасшедший, выкрикивал, вдруг принимался петь и наконец впал в молчание, прерываемое разве что неравномерным биением его сердца. Если ему хотелось пить, он утолял жажду водой из канавы, он ел все, что попало — отбросы, лошадиный навоз, опавшие листья. Он спал там, где его настигал сон.
На пятую ночь он случайно набрел на дом, где помещалась его контора. Там почти ничего не осталось — все разграбили его бывшие помощники.
На столе стояла их семейная фотография. Он поцеловал ее, бросил на пол, растоптал и изорвал на куски.
В каморке уборщицы он нашел банку с крысиным ядом, развел его дождевой водой так, что получилась густая каша, и съел, плача от облегчения. Его тут же вырвало, и он в отчаянии начал биться головой о стену.
На чердаке, изнемогая от желания покончить со своими мучениями, он нашел кусок пеньковой веревки и привязал ее к потолочной балке. Нашел стремянку, залез на нее, сунул голову в петлю и прыгнул. Закрыв глаза, ждал он желанного конца. Он качался примерно в метре от пола, балка скрипела, веревка впилась в горло, как будто это был кусок вареной колбасы, голова, казалось, вот-вот лопнет.
Через полчаса, убедившись, что смерть обмануть не удалось, он сам перерезал веревку, подошел к чердачному окну и открыл его. Он даже не прыгнул, просто встал в проеме, наклонился вперед и медленно упал. Несколько секунд, что он летел с седьмого этажа к земле, крича от радости, показались ему вечностью, и он успел даже подумать, что прошлая жизнь, как об этом пишут, перед глазами не проходила. С глухим ударом упал он на булыжную мостовую. На какую-то секунду почувствовал страшную боль в затылке, перед глазами вспыхнул ослепительный красный свет. Наконец, подумал он, наконец свободен…
Но ничего не произошло. Он лежал с закрытыми глазами. Дождь хлестал в лицо, он начал дрожать от холода. С безумным смехом он встал и снова поднялся в контору, где в ящике письменного стола лежал старый контракт. Он уже несколько лет не вспоминал о нем, а сейчас достал и уставился на все эти отрывные талоны, печати, подписи… Внутри него все ревело от боли, но сам он кричать, как ни старался, не мог.
В феврале он приплелся в пансионат для бедных на Садовой. Он чуть не упал в обморок, поглядев на себя в зеркало. Он похудел не меньше, чем на два пуда, кожа на плечах свисала, как тряпка на вешалке.
Несколько раз он бросался под трамвай — уже несколько лет, как Петербург обзавелся этим новомодным средством передвижения, и бросаться под него было не в пример удобнее, чем десять лет назад под конку — но каждый раз поднимался с рельсов целый и невредимый и на глазах ошеломленных свидетелей, смеясь, уходил своей дорогой… Пробовал он и автомобили-с тем же результатом. К нему никто не решался даже приблизиться — нечеловеческие страдания его были настолько очевидны, что люди в ужасе отшатывались.
Он спал в парках, вместе со спившимся сбродом и отслужившими свое проститутками, и ему снились даже и не цветные, а окрашенные сероватою охрой кошмары, и в кошмарах этих демоны беспрестанно выкрикивали его имя. Как-то он пытался проглотить битое стекло, в другой раз вошел в горящий склад в порту. В памяти почему-то осталась ночь в каком-то подвале, он смешал в стакане гигантскую дозу хинина с аптечным спиртом и выпил все до дна. На рассвете этого же дня он прыгнул с водонапорной башни, а потом, не добившись успеха, со строительных лесов.
Наконец он сдался. Это было бессмысленно. Над ним висело проклятие. И, хотя он и жаждал всей душою смерти, умереть он не мог.
С балкона приюта, через тонкую сетку снежинок, открывался вид на дом вдовы Орловой, тот самый, где четырнадцать лет назад он играл в покер со своим гостем. Теперь он помнил совершенно ясно все, что происходило и что говорилось в ту ночь, и осознал, что все происходящее — не что иное, как заслуженное им наказание. Оставалось только одно. Был только один выход — найти своего ночного гостя и молить его о помиловании. Ему предстояло ни более ни менее, как отыскать верховный суд сил тьмы, куда падшие души обращаются с апелляциями.