Ночные смены

Около шести часов вечера Алексей попрощался с мастером Анатолией Порфирьевичем и пошел из цеха. На улице было морозно, тугой, неослабевающий ветер гнал стрелы снега. Благо, дул он в спину и не жег лицо, а подталкивал, помогал идти. И не будь этого сильного ветра, казалось Алексею, не добраться бы ему до больницы. Испытывая опустошающий душевный спад, он не ощущал ног, словно не владел ими. Они двигались как чужие, еле-еле и сами по себе. Несколько раз Алексей задавал себе вопрос: что же с ним происходит? И не находил ответа. Только здесь, среди деревьев больничного сада, укутанных плотным, белым куржаком, он понял, что боится встречи с Настей. Боится потому, что не смог бы ее потерять. Эта боязнь охватила всего Алексея. Сверх физических и душевных сил казался грядущий момент встречи. Он готовился к нему, стараясь представить бескровное, страдальческое лицо Насти и каждый раз безумно встряхивал головой, освобождался от этого видения. И еще нужно было не выдать смятения, найти ободряющее слова, которые бы придали силы Насте… Так, растерянный и несобранный, Алексей, показалось ему, не сошел, а скатился по крутым ступенькам в знакомый полуподвал приемного покоя, на сводчатые потолки которого давил груз всех этажей больницы. Этот мрачный полуподвал и эти низко нависшие над головой своды, под которые трижды спускался Алексей с тех пор, как умерла мама, каждый раз представлялись сумрачными, унылыми. В иные моменты с ними связывалась вся жизнь последних лет, в которой, казалось, не было ли одного просвета и от которой никуда нельзя деться. И все же — Алексей убеждался в этом — жизнь была шире, она не замыкалась тяжелыми, низкими сводами, в ней не было покоя, а шла борьба, и ощущение этой борьбы являлось главным отличием времени.

Алексей увидел ту же звонкоголосую сестру, что дежурила в тот раз, когда привезли в больницу Пашу Уфимцева. Как будто она и не уходила отсюда все это время. Сестра сообщила Алексею номер палаты, в которой лежала Настя, и сказала, что ее состояние продолжает оставаться тяжелым.

— Лучше бы ее сегодня не тревожить, тем более, туда уже поднялись два посетителя.

— Кто? — непроизвольно вырвалось у Алексея.

— Сказали, что соседи. Вместе живут. В общем, посидите. Выйдут они, тогда посмотрим.

Сестра занялась своими делами: заполняла какие-то карточки, отвечала по телефону.

Алексей постоял немного, взглянул на ту самую скамью, где каких-то два месяца назад сидел с матерью Паша Уфимцева, вспомнил самого Пашу и вышел в тамбур покурить.

Здесь он вновь почувствовал страх за Настю. Быстрее бы вернулись те двое, кто поднялся к ней! Кто они? Устинов с женой? Нет, Устинову теперь не до посещений: он заменил Грачева, которого избрали заместителем секретаря парткома. Теперь на Устинова свалился воз куда тяжелее, чем прежний… И все-таки, вернувшись в приемный покой, Алексей увидел Устинова.

— Алексей Андреевич? — сделав удивленное лицо, спросил он, пропуская жену вперед. — Вы знаете, все, что произошло с Настюшей, это ужасно. На заводах я работаю лет двадцать и такого случая не припомню. Всякое бывало — производство без травм не обходится. Как-никак, с металлом имеем дело, с машинами. И за волосы работниц заматывало. Был случай. Но чтобы так!.. Однако будем надеяться. Пока все идет по науке, как сказал врач. А волосы — куда ни шло. Вполне может быть, что они отрастут. Даже наверняка. Все бывает.

— Вы говорили с ней?

Устинов отрицательно покачал головой.

— Только с врачом. Она вообще говорит очень мало. Жалуется, что не ворочается язык, но это понятно: наркоз тормозит и сознание, и боль. Спрашивала о вас.

— Что спрашивала?

— Ну, я не помню дословно, наверное, не приходили ли вы. Врач уверил ее, что обязательно придете. Тогда она открыла глаза и сказала: «Не надо!» Врач, конечно, поинтересовался: почему? А Настюша, вы уж извините, Алексей Андреевич, Настюша так и ответила: «Не надо, и все. Я не хочу его видеть!» Так что, по моему мнению, вам не следует добиваться свидания. По крайней мере, прежде посоветуйтесь с врачом.

В это время жена Устинова приоткрыла дверь тамбура и нетерпеливо посмотрела на мужа.

— Иду, иду! — Устинов заторопился. — Бывай, Алексей Андреевич! — И он, посмотрев в глаза Алексею, крепко пожал его руку.

Холодно блестел только что протертый паркет, сразу подернувшийся белесым налетом инея здесь, у входа. Неужели, подумал Алексей, все, что рассказал Устинов, было правдой? И почему так сказала Настя?.. Но ведь он же сам испытывал неприязнь к ней! Ведь было это, было! Даже сегодня ему не хотелось встречаться с Настей. Сегодня перед обедом. В тот момент, когда она, возможно, билась у подножия сверлилки, истекая кровью. Алексей весь сжался, представив мысленно эту чудовищную картину. Какая-то жалкая спасительная мыслишка удерживала его на грани сознания: она ведь не знала! Не знала о том, что он не хотел встречи с ней! И никто не знал, кроме него. Знать этого она, конечно, не могла, успокаивал себя Алексей. И слава богу! Но могла чувствовать. Почувствовал же он неладное, когда шел к станку Сашка, когда увидел его глаза. Он только не знал, что именно случилось. И не знал в тот миг, насколько дорога и как необходима ему Настя. А сейчас это стало мучительно ясно. Настя должна жить во что бы то ни стало. Должна совладать с болью и страданиями, и все у них будет хорошо, все пойдет как надо. Кажется, что-то в этом роде пожелал сегодня утром Соснин…

Часто, настойчиво зазвенел телефон, и около стола сразу появилась дежурная сестра.

— Нет, у нас такого нет, — ответила она. — Звоните в госпиталь.

Положив трубку, сестра обратилась к Алексею:

— Сейчас была наверху. Она спит. Температура тридцать восемь и семь.

— Могу я хотя бы посмотреть на нее?

— Это исключается. Дежурный врач запретил.

— А где дежурный врач? — Там, на третьем этаже. Можете позвонить. Узнав, кем приходится Алексей Насте, врач опять доверительно сказал: «Вот как раз, миленький, вас-то больная и просила не допускать. Не огорчайтесь, это бывает. Завтра, может быть, все переменится. Состояние у нее тяжелое, но мы сделаем все возможное».

Всю эту ночь Алексей почти не спал. Несколько раз они с Владимиром принимались курить и сидели молча у стола, изредка обмениваясь фразами.

— Может быть, попросить, чтобы ее посмотрел Борщов? — спросил Владимир. — Этот замечательный старик лечил нас еще в детстве. Мама была с ним знакома и приглашала его. Ты, наверное, не помнишь, а передо мной и сейчас его доброе лицо с бородкой клинышком, в пенсне с толстыми стеклами.

Имя профессора Борщова смутно напомнило Алексею утренний разговор с Альбертом. И Алексею вдруг подумалось, что во всем случившемся виноват Альберт. Он понимал, что это не так, что несчастье Насти и откровения Альберта никак не происходят одно от другого, но все же… И Алексей вдруг с ужасом подумал, что это одно всей своей тяжестью наваливается на него: он не любил Настю, она любила его и шла ради этого на все, даже на выдуманную историю с ребенком. Эта неправда мучила Настю, постоянно заставляла думать и терзаться.

— Что ты скажешь о Борщове? — вновь спросил Владимир.

— Нет смысла. Врачи делают все возможное. Утром снова пойду в больницу; тогда решим.

— Ну, что ж… — Владимир вышел из-за стола. — Не думал я, что и тут бывают жертвы…

По пути на завод Алексей еще раз зашел в больницу. Все в том же мрачном приемном покое он и повстречался с Илларионом Дмитриевичем, отцом Насти. Они сразу узнали друг друга. Илларион Дмитриевич подошел к Алексею, обнял его за плечи и смахнул слезу.

— Вот как, Алеша, повернулось. Не ждали мы, не гадали с матерью. Она ведь единственная у нас — Настюшенька. Да такая умница и сердцем добрая. А сейчас и не узнал ее. Личико с кулачок, ни единой кровинки в нем. Даже не улыбнулась. Мучается, видно, и борется. Стойко борется. А вот о тебе и слушать не хочет. Почему бы это? Ведь не ссорились вы; писала, что все у вас ладом… Давай посидим маленько. Ночь не спал, да и ты, видать, тоже.