Белые камни

В этот поздний вечер Александр чувствовал себя на редкость бодрым. Он сел за свой письменный стол и принялся за работу. Писалось Александру хорошо, неожиданные повороты мысли и слова для их выражения приходили как бы сами по себе, свободно, без напряжения. Так, в полной тишине, воцарившейся в доме, он проработал около часа.

Ровно в одиннадцать тридцать ожил телефон каким-то раздражающим, как сухой бронхитный кашель, звонком. «Кто бы это мог?..» — подумал Александр и неохотно поднял трубку. Он не сразу понял, что говорит профессор клиники, в которой Магде делали операцию. Наконец Александр узнал глуховатый и торопливый голос этого миляги-профессора, с которым был знаком чуть ли не с детства. Да, это, конечно же, был Степан Иванович Борисов, с кем, случайно столкнувшись где-нибудь на улице, он говорил запросто на «ты», обменивался парой анекдотов и прощался до новой, такой же мимолетной встречи. Но что заставило вдруг профессора Борисова звонить в столь поздний час?

Он начал издалека. Извинился за поздний звонок, спросил о самочувствии. Затем голос его сделался доверительным, мягким и убаюкивающим. Он слегка прокашлялся и сказал:

— Не хотел тебя, Александр Александрович, беспокоить накануне выходных. Думаю, пусть люди спокойно проведут субботу и воскресенье. А ведь анализ-то пришел еще в пятницу, в конце дня. — Голос Борисова на секунду отдалился. «Какой анализ?».. — хотел было спросить Александр, но Борисов перебил:

— Плохи дела у Магды, плохи, Саша. Болезнь века не обошла ее.

Возникла мучительная пауза. Она тянулась долго: ни Борисов, ни Александр не нашлись, что сказать дальше. Первым заговорил Борисов. Голос его теперь звучал твердо, по-деловому. Он просил Александра ровно в девять утра прийти в клинику. Они, Борисов вместе с Верой Яковлевной, будут ждать его, чтобы решить, как быть дальше. Он считал, что скорее всего Магде потребуются облучение и повторная, более обширная операция. Но самое главное, по мнению Борисова, заключалось в том, чтобы подготовить Магду психологически к предстоящему лечению. Важно, чтобы у нее не возникло паники, которая вполне могла привести к спаду всех духовных сил, а это означало бы верный и быстрый конец.

— Так жду к девяти утра, — напомнил Борисов. — Приходи, обсудим все обстоятельно. Раньше времени не унывай. Утро вечера мудренее.

«Какое уж тут — мудренее? — подумал Александр, положив трубку на рычаг. — И вообще, сон это или явь? И как ему теперь поступить? Разбудить Магду и рассказать ей все, что он услышал от Борисова? Или промолчать? Пойти завтра в клинику, выслушать рекомендации Борисова и Веры Яковлевны, а затем препоручить им Магду? Пусть они сами объяснят ей, чем вызваны необходимость облучения, а потом и операции».

Смысл только что услышанного по телефону не доходил ясно и отчетливо до Александра. Он встал из-за стола, прошелся по комнате. Закурил и уставился неподвижным взглядом в незашторенное, темное окно. Тут же поймал себя на мысли о том, что Магда тоже иногда вот так смотрела в окно, наверняка не видя там ничего. Однако все это было самой элементарной чепухой, по сравнению с тем, что он услышал от профессора Борисова.

Александр присел к столу, обхватил руками голову. Боже мой! Неужели эта страшная болезнь коснулась Магды? Нет, этого не должно быть! Но все-таки надо как-то сказать ей о необходимости побывать в клинике для беседы с Борисовым и Верой Яковлевной. А сегодня пусть она спит и не тревожится ни о чем. Но что значит сегодня? До утра осталось каких-то пять-шесть часов. Выкурив одну за другой несколько сигарет, Александр бесшумно прошел в коридор, заглянул в спальню, откуда донеслось мерное посапывание спящей Магды. Он приблизился к ней, наклонился над ее лицом, ощутив щекой теплоту дыхания, еле коснулся губами лба, притронулся пальцами к мягким и тоже теплым волосам, погладил их. Она спала спокойным, глубоким сном, не ведая того, какие тучи сгустились над ее головой. Александр постоял возле Магды, судорожно вздохнул и вышел из спальни.

Всю эту ночь он просидел в своей комнатушке; курил и думал о том, что мог бы он лично предпринять, чтобы отвести беду от Магды…

Когда дело касается здоровья, как думал Александр, люди делятся на две категории: признающих только экстренную, реальную и крайне необходимую медицинскую помощь, не терпящих различных анализов, исследований, а также пребывания в больницах, и — на любителей поисследоваться, полежать в больнице, съездить на курорт. Александр причислял себя к первой группе. Он и действительно переносил все болезни на ногах, к врачу обращался редко, в основном — к зубному. В отличие от Александра Магда строго выполняла предписания врачей, правда, обращалась к ним тоже в крайних случаях, когда ей становилось совсем невмоготу. В какой-то мере оба они были фаталистами, хотя в случае с Владиславом Магда действовала не отступаясь. Но и тогда они оба думали, что врач необходим, если есть надежда на выздоровление (и они ее не теряли). Если же такая возможность отсутствует, стоит ли мучить человека лишний раз анализами, исследованиями?

Однако ни Александр, ни Магда еще не знали, насколько непрочны подобные убеждения перед лицом безысходности. Не знали, как велика жажда жизни и с какой легкостью можно поверить в самую призрачную надежду на выздоровление…

Магда не стала рассказывать подробно о своей встрече с Верой Яковлевной и с Борисовым. Она вернулась домой, сохраняя видимое спокойствие, строго подтянутая, решительная. Кратко объяснила Александру, что у нее обнаружили какие-то видоизмененные клетки, которые неплохо бы для профилактики подвергнуть облучению, а затем и вообще удалить, то есть сделать повторную, более обширную операцию. Что ж, если в этом есть резон, она, Магда, готова и к тому, и к другому. Облучаться так облучаться, под нож так под нож.

— А как думаешь ты? — неожиданно спросила она, прицельно глядя в глаза Александра.

— Если речь идет о профилактике, притом необходимой, — выдержав взгляд Магды, ответил Александр, — надо соглашаться.

— Я дала согласие. Завтра первый сеанс. Прошу тебя, сопроводи меня в этот первый круг ада, — невесело улыбнулась Магда.

Пьеса заканчивалась не только оптимистично, но и смешно. Скорее — буффонадно. Всем перерожденцам-карьеристам, разного рода блатникам, спекулянтам, расхитителям, тряпичникам — внезапно стало очень худо жить. Они бились в истерике. В один прекрасный день они лишились всех преимуществ, которые имели на протяжении многих лет. Исчезли из обихода такие приевшиеся слова, как «дефицит», «достать», «отхватить», потому что ничего не надо было «отхватывать» и «доставать». Товар самого разного спроса свободно лежал на прилавках магазинов.

Леонидов торжествовал. Ему казалось, что он нашел хороший ход. Этот ход давал превосходную возможность уже теперь, задолго до того момента, когда наступит изобилие, предупредить всех хапуг и спекулянтов о том, что их несостоятельность неизбежно обнаружится, причем не в такое уж отдаленное время. Но торжествовал Леонидов преждевременно: пьесу не приняли. Ему указали на «нетипичность для современного периода жизни наличия такого огромного количества перерожденцев, разного рода ловкачей и бюрократов».

«Не приняли, не поняли — бог с ним! Заброшу я эту пьесу куда-нибудь под диван и займусь романом».

Леонидов взял чистый лист бумаги и порывистым почерком написал:

«Дорогие Магда и Александр! Жизнь все равно прекрасна и удивительна! Убежден, что и вы судите о ней так же. Пишу роман о вас, тире о нас. Надеюсь, дважды Александр Македонский мне поможет! Иначе нам победы не видать!..»

Далее письмо не пошло. Он отложил его в сторону, взял в руки пьесу, перелистнул несколько страниц и захлопнул папку. Затем порывисто сунул ее в нижний ящик стола. Пьеса для него больше не существовала. Он даже поклялся никогда больше не возвращаться к этому жанру.

Проза, способная передавать самые глубинные движения души, самые нежнейшие и сильные чувства, зарождение и вызревание мысли, предоставляет неограниченный простор для самовыражения. А ему только того теперь и надо, чтобы освободиться от смятения души и раздумий, одолевавших его. Разве он намеревался очернить великое дело, которому и сам служит всю жизнь? Нет, он хотел помочь этому великому делу, показать то, что ему мешает. И тут мысли вновь обратились к Горшковичу. Он пытается обвинить Леонидова в аполитичности, в притуплении патриотических чувств! А не призывает ли он между тем к равнодушию? Что иное больше способствует распространению ржавчины, имя которой мещанство, чем равнодушие и бюрократизм? Так к чему же в таком случае призывает Горшкович и кто он?..