В исключительных обстоятельствах

...Поляков, ликуя с боевыми друзьями — «Первая победа одержана!», — не без грусти прощался с ними. Это чувство овладевало им исподволь, по законам жизни, с ее превратностями и замысловатостями. Причина? Вероятно, Аннет. Она настойчиво просила его остаться.

— Ты можешь добивать гитлеровцев и в рядах французской армии. И мы по-прежнему будем рядом. Это было бы чудесно, Мишель. Не упрямься...

— Не могу, Аннет. Это не упрямство. Я обязан вернуться в свою Советскую Армию. Кто знает, быть может, встретимся в Берлине...

Он говорил твердо, решительно, но, кажется, еще ни разу в жизни на душе у него не было такой сумятицы.

Тогда он не очень четко представлял себе, что ждет его дома.

— Прошумело несколько послевоенных лет. Страна залечивала раны, причиненные войной, восстанавливала порушенное, строила новое. Жизнь входила в нормальное русло. В военкомате мне вручили орден Отечественной войны. Это, конечно, был большой праздник, достойно отмеченный в узком кругу. А потом наступили будни. Заботясь о хлебе насущном, я спешил получить хоть какую-нибудь специальность. Хотелось продолжить учебу. В ту пору при поступлении в гуманитарный институт представители сильного пола имели некоторое преимущество, и я не преминул им воспользоваться. Увлекся микробиологией. Выступал на диспутах, где кое-кто утверждал торжество эпохи технократов, а мне виделось в грядущем засилье не творцов машин, а создателей жизни — белковых веществ и покорителей микроорганизмов. Мои мысли витали в сфере, где стыкуются идеи творцов неживого — машин и исследователей живого — биологов. Моя лаборатория...

И тут он осекся.

— Простите, я несколько увлекся. Это уже не для печати, хотя когда-нибудь...

— Ясно-понятно! — весело воскликнул Сергей. — Молчу и ничего не спрашиваю. Но от мысли когда-нибудь написать о вас очерк не откажусь. Если представится случай, мы еще побеседуем о вашей жизни на французской земле, деятельности «почтовых ящиков» касаться не будем.

Профессор тогда ничего не ответил. А случай действительно представился. Крымов столкнулся с Поляковым в аэропорту. Сергей провожал коллегу в Будапешт, а Поляков встречал Аннет Бриссо из Парижа. Они договорились о встрече, и профессор предупредил Аннет: «Я приеду не один. Со мной будет молодой советский журналист. Ты не возражаешь?»

— Нет, конечно. Пресса — это великолепно.

Она лукаво улыбнулась и добавила:

— Если это, конечно, свободная пресса...

— Аннет, я хотел бы...

Она прервала его.

— Не сердись, Мишель, милый, я просто решила напомнить тебе о наших давних спорах. Помнишь? Мы называли тебя неистовым.

— Время рассудило. Ты согласна? Молчишь, моя милая, наивная и упрямая Аннет. Неужели жизнь ничему не научила тебя? Неужели ты не поняла, что «свобода печати» на Западе — это легенда. Мы же вместе с тобой читали «свободные» газеты Петена. Ты помнишь, что они писали о нас?

Поляков не ждал ответа. Профессор в полемическом задоре и не догадывается, какое удовольствие доставляет Аннет: «Он все такой же, неистовый Мишель...»

— Вспомнила о наших спорах? А ты не забыла, Аннет, что самым ярым был социалист Франсуа, убежденный рыцарь буржуазной демократии? Ты ему очень нравилась, он сам говорил мне. Так вот, Франсуа теперь журналист, приезжал в Москву. Когда я его провожал, он с горечью сказал, что его, вероятно, вышвырнут из газеты за «некомпетентность». От него ждали фальсифицированного интервью, в котором профессор Поляков пожалуется на преследование интеллектуалов, требовали вложить в уста профессора нечто такое, чего он никогда в жизни не позволил и не позволит себе сказать о родном доме. Когда мы прощались, Франсуа был грустен: «Я, наверное, больше не увижу тебя, Мишель. Я знаю, чего ждет от моей «туристской» поездки в Москву шеф-редактор. Он не дождется. Значит — все! Мне скажут то, что говорят обычно в таких случаях: «У вас нет необходимых профессиональных навыков».

Выпалив все это, Поляков умолк, потом вдруг спросил:

— Тебе что-нибудь говорит это имя? — И он назвал имя известного американского обозревателя.

— Да, слышала о нем.

— Так вот, именно он сказал как-то о буржуазном телевидении: «Рабыня, служанка и, увы, — проститутка торговли».

Аннет положила свои тонкие руки на плечи Мишеля и тихо сказала:

— Не будем об этом. Длинный и сложный разговор. Позже, может, вернемся к нему. А с твоим другом, русским журналистом, я хотела бы познакомиться. Интересно.

...В номере Аннет шла долгая беседа о разных разностях, не имеющих ничего общего с тем, что в действительности интересовало Крымова, пока француженка со свойственной ей непосредственностью не предложила перейти к делу.

— Мишель, вероятно, уже немало рассказал вам — я знаю, это его любимая песня. Так что мне...

— Он сказал, что предпочитает петь дуэтом...

Но интервью не состоялось. Говорили Аннет и Мишель, перебивая друг друга, вновь возвращались к событиям, о которых уже, кажется, все было сказано, словом, разговаривали так, будто, кроме них, никого в комнате не было.

— Мишель, ну дай же мне порадоваться. Ты рядом, можно даже дотронуться. Не верится... Ты ли это? Помнишь, какими мы были тогда? Ведь было же... Да? Было? А ты помнишь, простачка Роже? Теперь он важный господин, едва раскланивается.

— А нашего танкиста помнишь? Ты его сможешь повидать в Ленинграде. Директор завода и все такой же балагур.

Захваченные воспоминаниями, они долго не умолкали. Слишком много наслоилось в памяти.

Сергей не задавал вопросов, понимая, что они сейчас не ко времени. Слушал и запоминал. Многое уже знал от Полякова, о многом услышал впервые.

На стол легли старые любительские фотографии. Аннет принялась было комментировать их, но вдруг помрачнела, тонкие пальцы судорожно смяли сигарету. Поляков ласково положил свою большую, широкую ладонь на маленькую ручку Аннет.

— Осторожно, обожжешься...

Она посмотрела на него грустными глазами и тихо спросила:

— Узнаешь?

— Да, Жюльен... Твой Жюльен. Ты помнишь, как мы его искали...

Еще бы не помнить! Она тогда оказала Мишелю, что никогда не простит себе, если не разыщет и не похоронит Жюльена. И они нашли, хотя кругом шныряли боши. Мишель взвалил его на плечи, отнес на опушку леса, где-то разыскал лопату — и на краю зеленой поляны поднялся маленький холмик с дощечкой:

«Он дрался, как лев... Умер, как герой. Жюльен Лакре. 18 лет».

Позднее Аннет узнала от крестьян, что фашисты захватили Жюльена, истекавшего кровью.

На глазах Аннет навернулись слезы.

— Его пытали, но он не проронил ни слова. И еще я узнала от крестьян... Узнала... Хотя нет, догадывалась и раньше. И ты, и я, и командир. Крестьяне лишь подтвердили. Нас предал испанец, тот, что внезапно появился в отряде. Так ведь? Хотя кое-кто утверждал, что это случайное стечение обстоятельств и не нужно принимать всерьез излишнюю бдительность русских...

Аннет простонала:

— Отец, дорогой, почему ты сразу не сообщил... В тот же вечер...

— О чем ты?

— Так... Мысли вслух... В тот день, Мишель, я тебе не все рассказала. Фашисты нас окружили, и все, что я узнала от отца, уже не имело значения. А потом так и не решилась. Боялась за отца. Маки по-разному могли оценить поступок бывшего ажана. В том числе и мой верный друг Мишель...

— Аннет, не говори загадками. Теперь-то можно все рассказать. Ну просто так, для истории...

— Позже, не сейчас.

Она поглубже втиснулась в большое мягкое кресло и неотрывно глядела в пол, свесив между колен руки со сплетенными пальцами.

Говорят, что глубокая скорбь всегда молчалива. В комнате наступила тягостная тишина, и первым нарушил ее Сергей.

— Разрешите, госпожа Бриссо, задать вам один вопрос? И прошу извинить, если он покажется неделикатным.

— Да, пожалуйста...

— Вы замужем?

Поляков посмотрел на Сергея укоризненно, на Аннет — испуганно. Она ответила, не поднимая головы: