В исключительных обстоятельствах

— С тех пор, как тебе его прищемили?

— Кто прищемил?

— Видно, начальник. Раньше ты к нему часто бегал.

— Надо было, вот и бегал.

— Сиксотничал?

— Дур-рак!

Парень привстал угрожающе. Но в этот момент сверху послышалось очень похожее:

— Ар-рак!

На сером рупоре громкоговорителя сидела черная ворона и каркала, словно передразнивала. Мужик взглянул на нее, насмешливо блеснул глазами из своей амбразуры. Парень тоже рассмеялся, сел, спросил миролюбиво:

— Сколько тебе, Мухомор?

— Все мои.

— Я не про срок, а про жизнь спрашиваю. Бородища больно здорова.

— От комаров спасает.

— Дикий ты, Мухомор. Я же вот бреюсь.

— Здесь-то? — сказал мужик и огляделся. — Здесь не комары, а комарики.

— А где комары?

— В тайге.

— Это что — не тайга?

— Настоящей тайги ты не видывал. Да и вообще, — он недоверчиво оглядел его с ног до головы, — что ты видел в своей жизни.

— Побольше твоего, — усмехнулся парень. — Погулял дай бог каждому.

— За что сидишь?

— Так, ни за что. А ты?

— Я человека убил.

Парень недоверчиво и удивленно поднял глаза, хотел что-то сказать, но тут на пороге караулки показался Дубов, встрепанный, без шапки, посмотрел на них, почесал щеку и спросил непонятно:

— Сидите? Ну, сидите, сидите.

Он повернулся, закрыл за собой дверь. И тут же снова выглянул.

— Сизов, поди сюда. — И не дожидаясь, когда мужичонка подойдет, спросил его: — Дорогу на новую командировку знаешь?

— Нет, не знаю.

— А, черт! — выругался Дубов. — А ты? — крикнул он парню.

— Два раза гоняли.

— Не гоняли, а водили.

— Так точно, гражданин начальник, два раза не гоняли, а водили.

Парень был серьезен, но глаза его насмешливо поблескивали.

— Поговори у меня!

Дубов протянул руку назад, достал фуражку, сдунул с нее что-то, надел, снова перешагнул порог и встал над парнем, высокий, строгий в своей новенькой гимнастерке, перетянутой армейским ремнем, в широких галифе и тяжелых яловых сапогах.

— Поговори у меня! — повторил он. Подумал и добавил неожиданное: — Послать-то с вами некого. Одних отправить, что ли? Без конвоя? Срок у обоих плевый, наматывать себе не будете. Да и некуда вам бежать, окромя как обратно сюда же. — Он помолчал, словно давал им время опомниться и оценить его благородство: — Старшим мог бы ты, — ткнул он пальцем в парня. — Не сбежал бы? Ты ж себе не враг?

Парень ухмыльнулся. Нет, он не был себе врагом. Дураком был — это точно. Иначе бы не вкалывал тут. Воровал, бывало, но по-умному, не попадался. А влип по глупости. Дал соседу по морде — всего и делов-то. Ну, в больницу соседа увезли, так ведь сам виноват: полез к его Настасье. Дать-то дал, а чего добился? Сам сел, а сосед на воле остался, возле Настьки...

— Ну? Чего молчишь?

— Не бойсь, деру не дам, — сказал парень.

— А как дашь, так и возьмешь. Сколько по этой тайге погуляешь? «Зеленый прокурор» — он ведь не помилует: выживешь — так через неделю вернешься. И за каждый день получишь по году. Устраивает? Не устраивает, — сам себе ответил Дубов. — Да и чего тебе бежать-то при таком сроке? Год остался. На параше отсидеть можно...

Дубов знал немудреную психологию своих подопечных и любил порассуждать на популярную тему среди осужденных — тему о «прогнозировании будущего». Ему непонятен был только вот этот мужичонка, Сизов. Интеллигент вроде, а все помалкивает, не бандит, а говорит — человека убил.

Вдруг Дубов уставился на кусты, куда уходила хорошо утоптанная тропа, замахал рукой:

— Беклеми-ише-ев! Где ты ходишь? Идти надо, а он ходит. Засиделись твои.

— А им все равно, где сидеть, — хмуро изрек Беклемишев, долговязый худой конвоир.

— Поторопись, чтоб дотемна успеть. Переночуешь там, а утречком обратно. Вместе с этим... Сизовым. Завтра, ему надо быть здесь.

— Чего завтра-то? — не удержавшись, спросил Сизов.

— В колонию пойдешь.

— Чего это?

— Чего, чего — зачевокал. Требуют, и весь сказ.

Парень и мужичонка снова уселись под столбом: хорошо знали этого Беклемишева — не сразу раскачается. Покуривали, помалкивали, подремывали, радуясь тому, что срок не задерживается вместе с ними — идет себе и идет.

Конвоир вышел только через полчаса. Он не стал открывать зыбкие ворота, сделанные больше для порядка, чем для охраны осужденных, пропустил их с носилками через калиточку возле караулки и пошагал следом, косо посматривая за своими подопечными — маленьким Сизовым впереди и этим верзилой сзади. Носилки были наклонены вперед, и конвоира беспокоило только одно: как бы эта пара не растеряла чего по дороге.

На первом же повороте из-под брезента, прикрывавшего носилки, выскользнул моток веревки. Его бросили поверх брезента, но он снова упал на землю.

— Стой! — крикнул конвоир. — Перевязывай все.

Он оглянулся беспокойно. Над низким лесом торчал столб с рупором громкоговорителя, и видно было, как ворона, сидевшая на нем, вытягивала голову в сторону леса, каркала.

— Вот сука, ведь накаркает, — сказал Беклемишев.

Тайга стояла тихая в этот час. Сойка верещала над головой, первая сплетница леса. Синицы и поползни суетились у корней деревьев. Серые ореховки бегали по стволам, громко кричали. Черный дятел исступленно бился о кору своей красной головой. Выше, над застывшими в безветрии кронами, скользили в синем небе быстрые стрижи.

Парень не стал перевязывать. Кинул себе через плечо выпавший моток веревки, наклонился к носилкам.

— Берись, чего рот разинул! — крикнул Сизову.

— Как думаешь, зачем я им понадобился? — спросил его Сизов, берясь за ручки.

— Не слышал, что ли? Этап готовят.

— Этап? Куда этап?

— На кудыкину гору, — захохотал парень. — Нашего брата посылают обогревать места, которые похолоднее. А ты как думал? Командировка переезжает, а сколько мест на той командировке? Считал? То-то же. Кого-то надо и отправлять.

Сизов не знал, какой будет новая командировка и сколько там понадобится рабочих, но встревожился:

— Я бы не хотел...

— Чего? — удивился парень. — Ты сколько сидишь?

— Пятый месяц.

— Еще необкатанный. Хотя пора бы...

Они снова пошли по тропе в том же порядке: впереди Сизов, за ним этот здоровяк парень. Позади, чуть поодаль, — конвоир с карабином, закинутым за спину. Долго шли не останавливаясь, молчали, посматривали на лес, на небо. По небу ползли облака, белые, взбитые, как подушки у мамы.

— Как тебя зовут-то? — полуобернувшись, спросил Сизов.

— Красавчик, — буркнул парень.

— У нас жеребец был Красавчик, вот ему шло.

— А мне не идет?

— У тебя имя есть.

— Нет у нас тут имен, только клички.

— Я не гражданин начальник, чтобы передо мной выламываться.

— Мама Юриком звала, — помолчав, сказал парень. — Юрка, значит.

— А по отчеству?

— Чего?

— Как отца-то звали?

— А черт его знает! — неожиданно зло сказал он, и Сизов оглянулся, подивился быстроте, с какой менялось настроение парня. — Не было у меня бати.

— От святого духа, значит?

— Считай, что от святого. Юрка, и все. Юрка Красюк. Потому и Красавчиком прозвали, что фамилия такая.

— А меня — Валентин Иванович.

— Хватит просто Иваныча. Мухомор Иваныч! Или хошь, другую кличку придумаю?

— Я не лошадь.

— Ясно, только пол-лошади. Другая половина — это сейчас я. — Он вздохнул шумно, по-лошадиному. Откинул голову, посмотрел на шагавшего сзади конвоира: — Посидеть бы, а?

— Полежать не хочешь? — добродушно ответил конвоир.

— Не откажусь. — Он захохотал с вызовом. — Лежать не сидеть. Лежать всю жизнь можно.

— Скучно все время лежать-то, — сказал Сизов.

— Чего? Вкалывать — вот это скучно. А лежать да мечтать — милое дело.

— О чем мечтать?

— Хотя бы о воле.

— А на воле?

— О полноценных червончиках.

— Зачем они тебе? Напиться и в тюрьму попасть, чтобы тут снова мечтать о воле?