В исключительных обстоятельствах

— Ай-яй-яй, Масу. — Он не очень сильно, но болезненно ударил швейцара по правому уху. В глазах Масу мелькнула ненависть, но для острастки Исидзима тут же ударил по левому. Швейцар замычал от боли.

— Вам совсем не жалко себя, Масу. Ай-яй-яй.

Швейцар снова дернулся, прикидываясь, и тут же, резко рванувшись, попытался ударить его ногой. Исидзима легко отстранился и, приговаривая «ай-яй-яй», стал методично и расчетливо избивать Масу: костяшками пальцев — по легким, кулаком — по печени, коленом — в диафрагму, по ребрам. Закончил ударом обеих ладоней одновременно плашмя по ушам, так что Масу захрипел, как загнанная лошадь. Глаза швейцара поплыли, он стал падать. Кричать у него уже не было сил. Исидзима подхватил Масу, чтобы тот не упал, встряхнул. Масу затравленно поднял на него глаза.

— Смотрите, смотрите, господин Масу. Смотрите на меня! Как только вы опустите глаза — сразу получите новый удар! Вы поняли?

Масу слабо кивнул.

— Очень хорошо. А теперь, Лим, подойдите ближе.

Кореец, дрожа от страха, приблизился.

— Я слышал, вы искали какой-то тайник. Кроме того, этот тайник, как я понял, очень интересовал и господина Масу.

Он посмотрел на Масу — кажется, тот ничего не соображает. Лим же — напуган до смерти.

— Я не хочу выяснять, что это за загадочный тайник, который вы здесь так старательно ищите. Но прошу запомнить, уважаемый младший садовник: тайком, без разрешения ступив на второй этаж, вы грубейшим образом нарушили распорядок, установленный в нашем отеле. Вам это понятно?

— Простите, господин директор! Я... — Лим хотел было упасть на колени, но Исидзима силой удержал его.

— Не нужно. Стойте и слушайте. Хочу спросить: вы выполнили все свои утренние обязанности по саду?

— Конечно, господин директор! Вы же...

— Остальное меня не интересует. Сейчас прошу вас следовать за мной.

Сжимая ворот рубахи, он повернул хрипло дышащего Масу, подвел его к одной из дверей. Достал ключи, открыл номер. Втолкнув в дверь еле передвигающего ноги швейцара, швырнул его на кровать и достал в антресолях веревки.

— Лим, вот веревки. Привяжите как можно прочней к кровати этого господина.

Лим, дрожа от страха, стал привязывать Масу. Веревок он не жалел, и в конце концов все еще находящийся в шоке Масу был опутан от горла до щиколоток.

— А теперь воткните ему кляп. Что вы смотрите на меня? Не знаете, что такое кляп? Можете использовать для этого собственный платок господина Масу.

Хоть и поздно, но теперь, кажется, Лим будет ему предан душой и телом. Впрочем, если Цутаки в самом деле узнал о роли садовника — кореец обречен.

— Неплохо, Лим. Думаю, этому господину полезно будет полежать здесь, в тишине, и хорошенько обдумать, как опасно бросаться с ножом на своего хозяина. Все, Лим, все, не впихивайте платок слишком глубоко. Он задохнется, а это пока не входит в мои планы. Прошу вас. Выйдем.

Они вышли. В коридоре Лим опять попытался было встать на колени, но, увидев его взгляд, низко поклонился, непрерывно повторяя:

— Господин директор, ради бога, простите меня. Господин директор, ради бога...

— Все, Лим. Вы слышите? — Он запер дверь и положил ключ в карман. — Все. Можете идти к себе.

Лим исподлобья посмотрел, сказал тихо:

— Господин директор, я буду помнить об этом до конца жизни и до конца жизни буду молить о вашем здоровье.

— Лим. Я простил вас только потому, что считаю: вы и так сейчас достаточно наказаны.

— Господин директор!

— Все, Лим. Идите.

Дождавшись, пока шаркающие шаги Лима стихнут внизу, он подошел к тайнику.

 

Вика оглянулась и увидела в дверном проеме второго пилота. Стоя на трапе — была видна только его голова, — белобрысый поставил перед собой алюминиевую кастрюлю с крышкой.

— Сестричка, харч! Принимай, только осторожней, горячо!

Пилот обернулся и, взяв у кого-то снизу, поставил рядом вторую, потом третью.

— Ох, порубаем, ребята! А потом Москву послушаем. — Радист отложил паяльник.

— Сначала накормим раненых, — сказал Арутюнов.

Вика, взяв медицинские судки, стала разливать в них суп для раненых, раскладывать рис и жаркое. Второй тяжелораненый, Шаков, впервые за все время пришел в сознание и открыл глаза. Увидев взгляд Шакова и поняв, что он осмыслен, Вика обрадовалась так, что чуть не выронила судок и пролила суп.

— Где я? — увидев взгляд Вики, прошептал раненый.

— Шаков... Голубчик...

Поставив злополучный судок, она нагнулась и торопливо зашептала, забыв, что Шаков все время был в забытьи и видит ее первый раз в жизни:

— Вы слышите меня? Шаков, миленький, как же хорошо, что вы очнулись... Шаков! Вы слышите меня?

Шаков сморщился.

— Ты кто?

— Я медсестра.

— Где я нахожусь?

— В самолете. Мы летим к своим. Как вы себя чувствуете? Болит сильно?

Рядом склонился Арутюнов. Вика поняла, что и он сейчас разделяет с ней эту маленькую победу. Шаков не видел военврача, он всматривался в Вику, в ее платье, казавшееся ему чужим. Наконец прохрипел:

— А наши все где? Ларионов? Левашов? Живы?

— Живы, Шаков, не волнуйтесь.

Пусть плох Ларионов, подумала Вика, зато второй тяжелораненый, на выздоровление которого они не надеялись, теперь, может быть, будет жить. Шаков попытался приподняться, и Вика с трудом уложила его на носилки.

— Вы что, раненый? Лежите, вам нельзя вставать. Вон Ларионов, смотрите, за вами. А вон, впереди, Левашов. Видите?

Увидев Левашова, а потом и Арутюнова в форме, Шаков успокоился. Покосился на судок с супом. Вика поняла, что он хочет есть, и, взяв судок, стала кормить Шакова из ложечки. Раненый ел с трудом, еле прихватывая суп вспухшими губами. Шаков съел всего несколько ложек и, сказав «спасибо, сестра», отвернулся, закрыл глаза и вскоре заснул.

Вика посмотрела на врача:

— Оганес Робертович, что делать? Может, перевяжем?

Ей страшно, до боли хотелось, чтобы все они уцелели. Все, кто оказался сейчас здесь.

Арутюнов вместо ответа покачал головой. Она разозлилась.

— Может быть, перевяжем все-таки? — повторила она.

— Не нужно, — ответил Арутюнов. — Гарамов запретил. Вы же видите, что здесь японцы.

Радист, не оборачиваясь, поднял паяльник:

— Это кто ж придумал насчет горячего?

Арутюнов, не обращая внимания ни на кого, сощурился и увел глаза под лоб. Вике было ясно, чем вызвано недовольство военврача: Ларионова без переливания крови они вряд ли уже спасут. Ей стало грустно, и она вспомнила о Гарамове, о том, как он вызволил ее из плена, спас. Тогда ей очень хотелось расцеловать его, но не было сил. И сейчас, вспоминая его, она поняла, что он ей дорог как никто другой. Она ухватилась за эту мысль: вот именно, дорог. Но что это такое — дорог? Что это значит? Для нее это чувство было странным, и Вика попыталась рассердиться на себя за то, что оно в ней возникло. Ведь у нее прежде всего пять раненых, и она должна сейчас думать о них. Так нет же, все-таки думает о нем. И чтобы как-то избавиться от этой мысли, она закрыла глаза и стала повторять про себя: «Только бы мы все уцелели. Только бы мы все уцелели».

 

Достав из тайника черную коробочку, Исидзима посетовал про себя на то, что времени у него сейчас в обрез, и быстро прошел в конец коридора к своей комнате. Убедившись, что оставленные метки не тронуты, запер за собой дверь и, подойдя к боковой стене, попеременным нажатием двух пальцев открыл еще один тайник. Пока все, что он задумал, складывалось одно к другому. Если не будет непредвиденных помех, он успеет. А если будут?..

Здесь, в комнате, ниша тайника была больше, чем в холле второго этажа; в самом ее низу лежали два плоских металлических ящичка, черная коробка, точная копия той, которую он принес с собой, а на ней — стандартная фотокассета с пленкой. Прежде всего он занялся тем, что считал самым важным: вытянул из кассеты новый глянцевый позитив, взял ножницы и, сверяя на свет изображение — это был текст, который ему удалось перефотографировать три дня назад в тайниках, найденных у Отимии и Исидо, — аккуратно нарезал пленку на несколько небольших кусков. Получилось как раз то, что было нужно — по два кадрика в каждом. Он отодвинул дно у одной из черных коробок, вложил туда кусочки пленки и снова задвинул. Когда с этим было покончено, взял из ниши один из металлических ящичков, открыл циферблат и проверил часовой механизм. Это была мина.