В исключительных обстоятельствах

...Луи представлял свою газету где-то в Латинской Америке, когда умерла мать. Он полетел на похороны. Отец, уже совсем старик, тяжело переживал утрату. И это коробило Луи — ему-то известно, что отец хотел уйти к другой женщине, что он не любил мать. И тем не менее, как это часто бывает в жизни, именно после ее смерти банкир остро ощутил свое одиночество, ему не хватало ее, женщины, которую собирался покинуть. Теперь у него никого близких, кроме Луи, не было, и любовь к сыну приобрела почти патологический характер. Он готов был выполнить любую его прихоть, надоедал с нежностями,стараясь приласкать великовозрастного Луи. А том все это претило.

— Мне трудно объяснить вам, Сергей, почему жизнь в отчем доме, где исполнялось любое мое желание, почему поездки с отцом на нашу роскошную виллу на берегу моря были мне в тягость. Я не знал почему. Не знал... — упрямо твердил он и беспомощно разводил руками. Да, его давила атмосфера банкирского дома. Он жаждал свободы, самостоятельности. Только бы избавиться от родительской опеки. А шеф-редактор, чтобы ублажить богатого друга, распорядился не посылать Луи за пределы Франции. И легко представить, как ликовал Луи, когда по настоянию дяди отец все же согласился на отъезд «мальчика» в Россию.

— Сергей, помните наш разговор в ресторане, когда провожали Аннет? О моем отце, о дяде и господине Кастильо? Помните?

Сергей утвердительно кивнул.

— Я видел, что вы недоумевали — о чем, мол, это он так туманно... Теперь тумана нет. Не смотрите удивленными глазами. Я выпил несколько больше, чем обычно, но у меня ясная голова и я отчетливо представляю то, о чем говорю. Слушайте же, это важно.

Жан Бидо еще лежал в гробу, когда нотариус в присутствии кюре, духовника банкира и Луи, вскрыл сейф.

— Мне трудно передать, что я пережил, когда увидел эту курточку и письмо, когда узнал, кто я на самом деле.

Луи говорил глухо и смотрел мимо Сергея и Ирины.

Когда наследник банкирского дома вернулся с похорон отца, нотариус и кюре доверительно сказали ему, что о документах, обнаруженных в сейфе господина Бидо, равно как и о детской курточке, знают только они двое. Пощипывая жидкую эспаньолку, не вязавшуюся с крупным породистым лицом, юрист источал прямо-таки медовую любезность:

— Мы обещаем, господин Луи Бидо, что никто никогда... Мы умеем хранить тайны. Распоряжайтесь своей судьбой и состоянием как вам угодно...

А через день позвонил дядюшка.

— К тебе хочет заглянуть мой добрый друг. Ты его знаешь...

— Кто он?

— Хороший, человек. И очень полезный. Прислушайся к его советам.

Через полчаса порог банкирского дома переступил Мигуэль Кастильо. Он отдал дань этикету, выразил соболезнование, повздыхал, поохал и поспешил перейти к делу:

— Тогда в Москве я отыскал вас по совету вашего дядюшки. Зачем? Вы, вероятно, догадались. Нет? Это не делает чести мне, а возможно, и вашей проницательности. Но не стоит об этом... Пустое... Плюсквамперфект... давно прошедшее время. А я люблю футурум, будущее. Направляясь в Москву, я не знал, кто вы есть. Ваш дядюшка открыл тайну лишь на днях... Ну-ну, не надо нервничать и так зло коситься на меня... Я вам добра желаю. Река, именуемая жизнью, полна самых неожиданных и коварных порогов. Господин Бидо, зная, что болен безнадежно, поведал о вашей романтической судьбе брату, а тот — нам. Так нужно для нашего дела.

— Нашего дела? Что это за дело?

— Повремените с вопросами.

— Вы француз?

— Нет, испанец.

— И живете в Испании?

— Нет, в Марселе.

— Так что же привело вас ко мне?

— Прежде всего желание выразить соболезнование.

— Благодарю. И это все?

— Нет, не все. Не совсем. От вас требуется самая малость: проявить лояльность и помочь в благородном деле.

— Каким образом? И что за благородное дело?

— Извольте. Вы сейчас работаете в России и, конечно, понимаете, что информация об этой стране будет для нас весьма и весьма ценна. Какая именно — это уже детали, о которых можно легко договориться.

— Вы полагаете?

— А почему бы и нет? Вы же человек свободного мира, богатый наследник. А богатство надо защищать.

— От кого?

— От грабителей и... от коммунистов.

— Н-да, ситуация проясняется.

— Вот и хорошо. Я знал, что вы, как человек благоразумный, примете наше предложение, к тому же небезвозмездное. Деньги даже к деньгам не лишни.

— Ну а если я откажусь и не приму ваше предложение?

— Предусмотрен и такой вариант. Мы располагаем фотокопиями всех документов, лежавших в сейфах покойного банкира. Заснята и куртка сына партизанки Елены Бухарцевой, погибшей во время войны. Остальное... Догадаться не трудно. Газеты, радио и телевидение ухватятся за сенсацию. О вас заговорят все, от бульварных шавок до святых отцов. Будут даже парламентские запросы. Чем все это кончится? Судом и лишением наследства. Вы станете человеком третьего сорта, которого долго будут преследовать.

Багровый отсвет пламени из камина делал недоброе лицо испанца поистине зловещим. Чтобы дать себе время хоть немного обдумать услышанное, Луи присел на корточки и начал подбрасывать смолисто пахнущие чурки. Потом резко поднялся, подошел к испанцу и спросил:

— Если откровенно — вы представитель специальных служб?

— Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

Луи понял, что не ошибся.

— На ваше предложение я должен ответить незамедлительно?

— Отнюдь... Такие вопросы сиюминутно не решаются.

— Каким временем я располагаю? Месяц? Два?

— Да, пожалуй...

Пальцы Луи напряженно сжали подлокотник кресла. Наступила пауза. Потом Кастильо вскинул холодные, жесткие глаза.

— Считаю долгом предупредить вас — не ершитесь, к добру не приведет. И еще... Я знал вашего отца.

— Какого отца? — перебил Луи.

— Настоящего. Того, что живет и здравствует в Москве. Захара Рубина...

— Откуда?

— Чистая случайность, не имеет значения,

— Что вы можете сказать о нем?

— В высшей степени приятный и интеллигентный человек.

ВЫБОРА НЕТ

— Теперь вы все знаете. У меня от вас никаких тайн. И не только потому, что мы по прихоти судьбы оказались родственниками. Неисповедимое, ничем не объяснимое чувство подсказывает иногда человеку: «Этому можно верить»... Так что же посоветуете?

Сергей молчал. Он ошеломлен. Еще бы, такой неожиданный поворот событий. Он видел, с каким нетерпением Луи ждал ответа — как ему быть. Крымов понимает, что его откровенность — знак большого доверия. Но ведь у него, советского журналиста, просит совета не свой брат, а человек, который пока еще не знает иного образа жизни, мышления, чем те, что властвуют в мире, где он рос, мужал, в мире капитала. Что посоветовать?

Были и сомнения. Чем вызвано такое доверие? Хитро задуманная операция? Или вино: Луи, кажется, многовато выпил? Возможно, потерял контроль над собой. А если это начало прозрения? У людей трудной судьбы да на крутом повороте так бывает. Что же посоветовать? Отмалчиваться нельзя.

— Луи! Все, что вы рассказали, сплетение таких сложностей, что я не могу сразу сказать — как быть? Я должен подумать. — И помедлив добавил: — Попробую посоветоваться с одним очень опытным юристом, которому всецело доверяю. Если вы не возражаете, конечно.

Луи глянул испытующе, но ни в лице, ни в глазах Крымова не увидел ничего, кроме доброжелательности. Сергей уже научился когда нужно становиться непроницаемым. Помедлив, Бидо поднялся из-за стола, слегка пошатываясь подошел к книжным полкам и, стоя спиной к хозяевам дома, тихо и нерешительно сказал:

— Ну что же, пусть так... Буду ждать. — Луи вернулся к столу, выпил еще одну рюмку вина и повторил: — Да, буду... Ждать и ждать... Это тяжело, но выбора нет. Но вообще-то как дальше жить? — он смотрит на хозяев дома слегка осоловевшими глазами и бормочет что-то не совсем связное.

— Глупо, конечно, куда-то ехать и искать... Он же не я, совсем другой... Мальчика по имени Герман. Его давно нет, есть Луи... Но Луи все равно поедет... Посмотреть... тот малыш давно ушел из этого мира... Вместе с мамой... Нет Германа, есть Луи. Но я не такой, каким стал бы Герман. Согласен, Сергей? Нет, я не пьян, сестра моя... Ты мне можешь сказать: каким был Герман? Не знаешь? Не хочешь... Боишься обидеть... Он меня презирал бы, да? А дядю задушил бы... И отца... Хотя нет, отец был добрым. Почему молчишь, Ирина? Я знаю, это глупо, но ты же моя сестра, не родная, но сестра. А знаешь, я пока нич-чего не чувствую. Только любопытство. Какая ты? Ну не сердись, скажи хоть слово.