Страница 116 из 128
Аннет снисходительно улыбалась, как добрая мама своему несмышленышу.
— Вот что сделали с тобой годы, Мишель. Ты стал чуть-чуть трусишкой.
— Неправда. Я просто реалистически оцениваю силы противника, законы твоего «свободного мира» и «свободу личности» в нем. Мне известно, что в Западной Германии кое-кто замышляет соорудить в Дахау памятник бывшему обер-штурмбанфюреру СС Пайнеру. Тебе, как и мне, это имя должно многое напомнить. Памятник Пайнеру! Какое кощунство! А что поделаешь? Ты не обижайся, но ведь твой «свободный мир» страшен. Чему улыбаешься?
— Вспомнила наш отряд... Ты говорил, что вынужден дать маки несколько уроков политграмоты. А они не хотели слушать тебя и предлагали распить еще бутылочку вина за будущую победу. Теперь ты хочешь преподать эти уроки мне, да?
— Возможно... Но сейчас речь идет об одном важном уроке жизни... или смерти... Пойми это! Забудь, что еще жив тот, чьи руки обагрены кровью твоей матери, твоего Жюльена, твоих близких друзей. Забудь! Умоляю... Еще раз говорю — не испытывай судьбу.
Аннет пристально посмотрела на взволнованного до боли Полякова — и преисполнилась благодарности за трогательную заботу. Сказала тихо, как говорит ученица учителю:
— Хорошо, Мишель. Я больше не буду, но...
— Никаких «но»... И вообще, я не хочу больше говорить о подонках. Все! Хватит! Для нас с тобой Кастильо, и отец и сын, не существуют.
Мог ли Мишель подумать тогда, что пройдет несколько дней, и он лицом к лицу столкнется с Мигуэлем Кастильо в Подмосковье.
А режущая боль в сердце не оставляла. Кругом темнота, неясные шорохи. Только прямоугольники света из окон ковровской дачи причудливо золотили траву. От реки неровно тянуло холодком. До своей дачи Поляков добрался с трудом.
ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ
Почти осязаемый туман походил на все время удалявшуюся стену. Сквозь него по Ярославскому шоссе на предельно допустимой скорости мчалась машина. Шофер знал, если Бутов сказал: «Надо быть на месте как можно скорее» — значит, действительно надо. Бутов зря гнать не будет. События требуют...
...Поздно вечером, когда полковник уже собрался уходить, позвонил помощник Клементьева: «Генерал просит заглянуть к нему». Виктор Павлович предупредил домашних, что немного задержится. Он и не предполагал, что задержится не на час, не на два, а на целые сутки...
Клементьев сидел за столом насупившись, хмурый. У него был неповторимый жест: когда генерал чем-то озабочен, встревожен, он тремя пальцами левой руки энергично подпирал голову.
— Садитесь, Бутов, и записывайте. Впрочем, тут все сказано... Вот, почитайте... Сообщение милиции. Фигурируемый в деле Кастильо профессор Поляков скоропостижно скончался. О его смерти в милицию сообщили соседи, Ковровы... Вчера вы докладывали, что Кастильо у них в гостях. Там же оказался и Поляков. Время смерти не установлено. Тело обнаружили три часа назад. Сидел за письменным столом, а на столе письмо в КГБ. Я просил милицию ничего не предпринимать до приезда наших товарищей. Вызвал судебных экспертов. Получил от прокурора разрешение на обыск. Если потребуется, конечно.
Бутов прибыл на место происшествия с двумя своими сотрудниками.
Почти все, что он узнал из бесед с Ковровыми, читателям уже известно. Охи и ахи ошеломленных супругов Ковровых существенного отношения к делу не имеют. Они легко догадались, чем вызван интерес КГБ к личности господина Кастильо. Позже Бутов еще раз встретится с Ковровыми — потребуется уточнить некоторые детали. А теперь он просит ответить на несколько вопросов.
— Вам не показался несколько скоропалительным отъезд Кастильо?
— Пожалуй, да. Поначалу шло к тому, что застолье затянется допоздна.
— А чем, по-вашему, можно объяснить такую поспешность?
— Право, затрудняюсь ответить...
— И никаких догадок?
— Мне показалось, что после встречи с Поляковым испанец стал каким-то нервозным.
— Он уехал сразу? Как только вышел на улицу?
— Да. Мы проводили его до машины и условились, что он будет звонить.
Бутов попросил рассказать все, что известно им о Полякове. Рассказ был взволнованный, долгий, но мало чем дополнял все, что знал о профессоре Бутов.
...Письмо профессора Полякова в КГБ было длинным и сумбурным. Последние две страницы и вовсе трудно разобрать.
«Пишу это письмо в состоянии тяжком, при мучительных болях в сердце, но не могу отойти от стола, не закончив своей исповеди. Может, это окажется действеннее валидола и горчичников...»
Первые страницы Бутов просмотрел бегло — война, плен, каторжная работа на шахте в Лотарингии, побег, отряд маки, провокатор Кастильо, Аннет Бриссо, признание в любви. Прощание с отрядом, с Аннет. Возвращение.
...Все, кроме интимных лирических отступлений, Бутову уже известно. А дальше пошло такое, что потребовало очень внимательного чтения.
Поляков рассказал о поездке во Францию в составе делегации ветеранов войны, встречах с товарищами по оружию, о Франсуа Лембере, с которым когда-то ходил в разведку. Они весело провели вечер, когда Франсуа приезжал в Москву и был у профессора в гостях.
«Мы пели русские и французские песни, вспоминали наши споры на политические темы с социалистом Лембером. И я напомнил, что Ленин тщательно изучал опыт Парижской коммуны и высоко ценил демократические и революционные традиции народа, давшего миру авторов «Марсельезы» и «Интернационала», Жана Жореса и Марселя Кашена. Напомнил, как Поль Вайян Кутюрье, Анри Барбюс, Ромен Роллан выступили на защиту Республики Советов, как родство наших культур осветили имена Льва Толстого и Бальзака, Тургенева и Гюго... Темпераментный Франсуа бурно аплодировал, в экстазе обнял и расцеловал меня: «Ты был великолепен, Мишель, когда разразился этим спичем! Я готов подписаться под каждым твоим словом».
Я толком не понял, что привело Франсуа в Москву, то ли обычный вояж со специализированной туристской группой, то ли какие-то коммерческие дела издательства. И не допытывался. Скажете — непростительное легкомыслие? Возможно. Я и подумать не мог, что мои добрые чувства к Франции, к французскому народу, к французским товарищам по оружию кое-кто попытается использовать гнуснейшим образом.
Только позже, из письма нашего общего знакомого Анри Дюмье я узнал, что Лембер приезжал в качестве корреспондента газетенки правого толка, какой — не помню. И тут я начал мучительно вспоминать все наши достаточно непринужденные беседы. И стало не по себе. Ведь Лембер все сказанное мною о трудностях внедрения результатов научных исследований в производство, об огорчениях ученого, порою отвлекающегося на выполнение функций, не входящих в его прямые обязанности, мог преподнести на вкус своего хозяина. Я мысленно прикидывал, что он мог написать о нас. А потом думал: не рано ли бью в набат? Что, собственно, произошло? Почему я должен приписывать Франсуа дурные человеческие качества? О своих подозрениях и опасениях я никуда не сообщил. Возможно, был не прав. Но хотелось верить людям. И в Лембере я точно не ошибся. Не знал, как он поведет себя дальше, но когда Франсуа приехал к нам во второй раз, я услышал горькую исповедь... Он признался, что не хотел при первой встрече распространяться о своей работе: «У нас так много пишут о русской супербдительности, что я решил отмолчаться. А сейчас не хочу тебя обманывать, Мишель, ты должен все узнать. Я рассказал шефу о нашей дружеской встрече, и он жестко предупредил меня: «Вы скоро снова поедете в Москву. Готовьтесь. Перед отъездом мы побеседуем с вами кое о чем».
Шеф потребовал от Франсуа любым способом заполучить у меня интервью о «преследовании» интеллектуалов в нашей стране. «Я хорошо знаю тебя, — сказал мне Лембер, — и знаю, что есть у меня только один способ получить такое интервью — наплевать тебе в душу, продать свою совесть. Нет, старина, Франсуа на такую подлость не пойдет, хотя знает, что за такое правдолюбие его вышвырнут из газеты. А найти работу сейчас ой как трудно!»
Я провожал Лембера, поехал с ним в Шереметьево. Он был грустен и еще раз затеял тот трудный разговор. «Ты веришь своему другу, Мишель?» — «Верю» — твердо ответил я. И еще он сказал: «До войны я помогал отцу, продавцу газет. Вероятно, придется вспомнить старое. Из редакции меня уволят».
Да, Франсуа действительно вышвырнули на улицу.
В последнем письме он писал, что и вправду вместе с отцом продает газеты, что скоро пришлет еще одно письмо, в котором сообщит нечто важное. Но не получал, не читал...»