Хроники ближайшей войны

Дмитрий Львович Быков

Хроники ближайшей войны

эссе

содержание

§ от автора

Часть первая. Философические письма

§ Письмо первое

§ Письмо второе

§ Письмо третье

§ Письмо четвертое

§ Письмо пятое

§ Письмо шестое. Опыт о самосохранении

§ Письмо седьмое. Об одном фантоме

§ Двести лет вместо

§ Подражание Горчеву

§ Дисквалификация

§ Памяти последней попытки

§ Уловленный дьявол

§ Тайна ваших подтяжек

Часть вторая. Хроники

§ Поющие в Чернобыле

§ Дарья из благодати

§ Ковчег без потопа

§ Потеряевка

§ Духовидец

§ Топ-топ

§ Вагнер

§ Украинская ночь

§ Доктор Скорова

§ Сказитель

Часть третья. Личный опыт

§ Как я пел «Марсельезу», или Швейцарская конина

§ Падение Игоря Кациса

§ На Енисее

§ Как я не встретился с Бродским

§ «Мне улыбаются твои сиськи». Как я был делегатом Конгресса

§ Как я нашел кепку Ленина и внука Мандельштама

§ Как мы регистрировались

§ Как я был на объединительном съезде

§ Как я брал интервью у Тото Кутуньо

§ За гранью. Классификация русского путешественника

§ Как я тоже видел Путина

От автора

В этой книге собраны статьи, появившиеся в «Русском журнале» (http://www.russ.ru), «Собеседнике» и «Огоньке».

Первая часть состоит из полемической публицистики, вторая – из репортажей и очерков, иллюстрирующих некоторые тезисы моей русскожурнальной колонки «Быков-quickly». Почти все тексты исправлены – исходя не из конъюнктуры момента (читатель легко заметит, что несбывшиеся прогнозы и поспешные оценки остались в полной сохранности), но из ненависти к собственному многословию.

Вообще, если бы я не знал лично автора всех этих статей и репортажей, я ненавидел бы его упорно и жестоко. Да я так к нему и отношусь, честно говоря.

Если это может кого-то утешить – пусть утешит.

Дмитрий Быков

30 августа 2005 года

Москва

Дмитрий Быков

Письмо первое

1

Мне приходилось уже писать и на форумах, и в статьях, и отчасти в «Орфографии» – о том, что русская история в последние двести лет как минимум (о периодизации можно спорить) представляет собой практически непрерывное движение вниз, временами под откос, и в этой коллизии уже не принципиально, съезжать ли в пропасть по левой или правой колее. Весь российский «маятник» – чередование либеральных и государственнических крайностей, оттепелей и заморозков, упоминавшихся бардаков и бараков – осложняется тем, что происходит он в процессе движения по наклонной плоскости; можно привести и другой визуальный аналог – спуск по спирали с повторением всех типологических признаков «оттепели» и «заморозка» на каждом новом витке, все более узком. Отсюда и убыстряющееся чередование, и все более очевидная второсортность как отечественной свободы, так и отечественного зажима.

Следует выделять, впрочем, не две (зажим – оттепель), а четыре стадии исторического процесса в России. С упрощением этого цикла – редукцией его до двух стадий – связаны многие заблуждения последних лет. Я обозначил бы стадии русского исторического цикла как «реформаторство (вплоть до полного разрушения прежней модели государства) – зажим – оттепель – застой». Иван Грозный и Петр Великий (в народе прозывавшиеся одинаково – кровавыми) правили достаточно долго, чтобы в первой половине своего царствования осуществить реформы, а во второй начать закрепощение. С великолепной наглядностью эти же четыре стадии прослеживаются, например, в девятнадцатом веке – но то было время других скоростей: системным признаком эпохи бурного реформаторства служит путч или мятеж (стрелецкий при Петре, декабристский при Александре, эсеровский при Ленине, хасбулатовский при Ельцине). О декабристском путче следовало бы сказать особо: советская историография наклеила на него ярлык «революционного». Б'ольшую глупость трудно придумать. Победа Пестеля привела бы к террору куда более жесткому, чем государственный (как и любая секта по своей структуре куда жестче официальной церкви). Ни один военный переворот (каковым и был по сути декабристский путч) не приводил еще к демократизации страны. Попытка переворота не увенчалась успехом, и завинчивание гаек было осуществлено государственной волей.

Системным признаком конца реформаторской эпохи является равноудаление олигархов, или высылки соратников: иногда они убегают сами, как Курбский или Березовский, иногда их высылают, как Меншикова, Сперанского или Троцкого. Системным признаком оттепели (то есть попытки косметического реформирования государства без пересмотра его устоев) является расцвет искусств – поскольку оттепель дает сочетание свободы и стабильности оптимальное для творчества. Дополнительным стимулом для творцов является повышенное государственное внимание – и искренняя, раскрепощающая радость выживших, которых не тронули во времена зажима. Эпохи оттепелей в России – екатерининской (до пугачевщины), александровской (1855-1864, до подавления польского восстания), хрущевской (1953-1962, до Новочеркасска) исключительно плодотворны в литературном отношении и создают в обществе приятную надежду ни единение власти и народа. С этими же периодами связан расцвет наук (Ломоносов – Кулибин, Менделеев – Бородин, Королев – Ландау-Келдыш); симптоматично, однако, что хороших ученых Россия готовит в эпохи заморозков. Концом «оттепели» служит обычно подавленное восстание – иногда национальное, вроде польского, иногда внутреннее, вроде пугачевского, но всегда продиктованное обещанием реформ и их половинчатостью. В этом смысле эпоха оттепели симметрична эпохе реформ – поскольку та тоже с неизбежностью порождает бунт, но это как раз бунт старого против нового (стрелецкий, хасбулатовский); «оттепельные» восстания порождаются недостаточной решительностью реформаторов, путчи – избыточной решимостью; «оттепельные» восстания, как правило, настолько же слабее и робче путчей, насколько косметические ремонты деликатнее капитальных.

«Оттепели» предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки – единичную «вакансию поэта». Этот «единичный поэт» поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о «вакансии поэта» – Борис Пастернак,- почти буквально повторил в 1931 году пушкинские «Стансы» 1826 года, «утешаясь параллелью», как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языка и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.

Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий «единственный» поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в «Арзамасе», Пастернак в «Центрифуге»). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность… филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами «Двенадцать» и «Двенадцать спящих дев». Пусть какой-нибудь структуралист займется, «НЛО» обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков – Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.