Страница 13 из 29
Когда мы стали в позицию, глаза наши встретились. Во взгляде Морленда я прочел такую лютую ненависть, что невольно опустил взор. В начале дуэли оба мы проявляли осторожность, но постепенно Морленд разгорячился. Он сделал несколько стремительных, но ловких выпадов, так что мне пришлось призвать на помощь все свое искусство. Дважды он находился в моей власти, но не сознавал грозящей ему опасности, я же хотел только обезоружить его или каким-либо другим способом заставить его прекратить поединок. Наконец возможность представилась. Он нанес сильный, но неловкий удар, шпага была выбита из его руки и отлетела на несколько ярдов в сторону, а острие моей уперлось ему в грудь. Он сделал движение, чтобы снова выпрямиться, поскользнулся и грудью наткнулся на мой клинок: неописуемый ужас охватил меня, я задрожал с головы до ног, увидев, что он лежит на земле, обливаясь кровью. Тело его корчилось в предсмертных судорогах, пальцы конвульсивно рвали траву, лицо искажала мука, гнев, последняя борьба со смертью, глаза смотрели прямо на меня. Это длилось лишь одно мгновение. Непоправимое свершилось — он был мертв! Единственного друга, по-настоящему любившего меня, человека с таким горячим сердцем, такого одаренного, великодушного не стало. Меня увезли прочь, куда — сам не знаю. Я был словно погружен в какой-то глубокий, страшный сон. Сверкни у ног моих молния, я бы не пробудился. Целый месяц, — так сообщили мне впоследствии, ибо я утратил ощущение времени, — целый месяц пролежал я в жару и бреду.
Послали за моим отцом. У него был приступ подагры. Как же он мог приехать? Послали за матушкой: она гостила у своего брата в Эссексе. Там собралось большое общество, все состоявшее из порядочных, фешенебельных людей. Тем не менее она решилась с ним расстаться. Экипаж ее минут пять простоял у моего крыльца, но моя болезнь показалась ей заразительной, — как же она могла задержаться? Она наняла для меня отличную сиделку, прислала еще двух врачей, взяла с них слово писать ей ежедневно и возвратилась в Лондон-парк, где произвела на всех пленительное и трогательное впечатление и без конца говорила о своих нервах и материнских заботах. Я выздоровел. Когда все случившееся ожило в моей памяти, я прежде всего спросил о Морлендах. Те, кто за мной ухаживал, отмалчивались, утверждая, что им ничего не известно, и умоляя меня лежать спокойно и не разговаривать; но это было притворство, за которым несомненно что-то скрывалось. В течение нескольких дней я находился в полном неведении, но так как от природы обладал могучим здоровьем, то, несмотря на нестихающую душевную тревогу, с каждым часом чувствовал себя физически все лучше и лучше. Когда я окреп настолько, что мог ходить без посторонней помощи, я рассчитал сиделку, отослал своего верного слугу, вышел на улицу, поручил какому-то мальчугану, игравшему в шарики (вот счастливец!), сбегать за наемной каретой, бросился в нее и велел ехать к Морлендам. Дом стоял запертый. Я трижды стучался, прежде чем мне открыли, наконец ко мне вышла какая-то безобразная старуха зловещего вида. «Где миссис Морленд?»— спросил я. «На кладбище Сент-Панкрас», — ответила старая ведьма с ужасным смехом. «Великий боже! — вскричал я, содрогаясь. — Так она умерла?» — «Да, ровно три недели тому назад. Когда ей сказали, что ее сын убит, с ней случился удар. Она в течение двадцати дней не говорила ни слова, только перед самой смертью вскричала: «Сын мой, сын мой!» Когда же через час опять пришел доктор, она была уже мертва. Но боже мой, сэр, как вы плохо выглядите! Только ежели вы тоже собрались умирать, здесь-то хоть, пожалуйста, не умирайте. Мы и так уж довольно народу похоронили». Я прислонился к перилам крыльца, и мне стало так худо, что на несколько мгновений я, видимо, потерял сознание. Старуха принесла мне стакан воды. «Похоже, сэр, что вы хорошо знали миссис Морленд, а может быть, и бедняжку мисс Эллен?» — «А что с ней? — спросил я спокойным голосом, ибо на меня нашло спокойствие отчаяния. — Она, наверно, тоже скончалась?» — «Никак нет, сэр, только она не в своем уме, помешалась, сэр, ее отвезли в лечебницу доктора…» Я не стал слушать дальше. На ближайшие несколько недель я снова потерял сознание: лихорадочный бред возобновился. К счастью, наемный возница не отъезжал от крыльца. Как он нашел мое местожительство, — не знаю, но я был привезен домой. На этот раз врачи потеряли надежду на мое выздоровление. Но такие пустяки не могли довести меня до могилы. Я вновь открыл глаза, и сознание вернулось ко мне, но теперь здоровье мое было подорвано, юношеские силы свои я утратил, и с тех пор я уже не тот, что прежде. Не буду повествовать о постепенном своем выздоровлении. Наконец, я в последний раз заплатил врачу, обещал беречься, велел заложить экипаж и поехал в лечебницу д-ра…, куда, как мне сказала старуха, отвезли Эллен. Вся моя душа, все мои помыслы были полны одним. «Я должен увидеть ее», — сказал я себе и, не переставая, повторял про себя эти слова, пока не очутился у роковой двери. Ко мне вышел улыбающийся румяный человек, возглавлявший это учреждение. Никогда не встречался я ни с кем, хоть наполовину столь учтивым, как он. Но временами, когда с уст его сбегала угодливая улыбка и он уже не заставлял себя изображать любезность, лицо его принимало жестокое и зловещее выражение, свидетельствовавшее о характере, весьма подходящем для его профессии.[56]
Я спросил о мисс Морленд. «Она настолько больна, что не может ни с кем видеться, сэр», — ответил доктор. К этому я был готов. Зная кое-что о порядках в частных лечебницах для душевнобольных, я сунул ему в руку чек на довольно значительную сумму. «Я один из ее ближайших родственников, сделайте милость, примите это в знак моей благодарности за ваше внимание и позвольте мне повидаться с ней». Он взглянул на меня, а потом на чек. Заметив, как я бледен и как плохо выгляжу, он понял, что я не тот Геркулес, который способен разгромить его Аид,[57] и что, проявив ко мне любезность, он только выиграет. Я вошел, меня провели по длинному коридору — до моих ушей доносились какие-то вопли, замолкавшие под ударами плети. Что если это голос Эллен… Но я отогнал от себя страшную мысль. Мой проводник продолжал идти вперед, все время толкуя о себе и о своей гуманности, но я ему не отвечал. Мы подошли к маленькой двери по правую руку, предпоследней в этом коридоре, и остановились. Я так дрожал, что попросил его минутку повременить. До меня донесся слабый стон. «Ну, — сказал я, — теперь я готов, сэр». Доктор открыл дверь, и я очутился в комнате, где находилась Эллен. О боже! Кто, кроме меня, мог бы ее узнать! Длинные черные волосы беспорядочно спадали ей на лицо. Она откинула их назад: лицо было как у мертвеца, желтая кожа обтягивала скулы, в тусклых глазах не светилось ни единой искры разума. Она устремила на меня долгий взгляд. «Мне очень холодно, — произнесла она. — Но если я буду жаловаться, вы меня побьете». Тут она снова упала на солому и заплакала. Человек обернулся ко мне. «Вот она так всегда, сэр, — сказал он, — безумие у нее совсем особое. Она никогда не смеется, редко скажет хоть одно-два слова за целый день и все время плачет. Я даже не могу сказать, помнит она прошлое или нет». Я не стал задерживаться в этой комнате. Я подкупил доктора, чтобы он разрешил увезти мою жертву ко мне домой. В течение шести недель я не отходил от нее ни днем, ни ночью. Она не узнавала меня, не узнавала до последней ночи. Полная луна освещала комнату, мы были одни, она повернула ко мне лицо: словно яркий луч сверкнул из ее глаз и улыбкой заиграл на губах. «Все прошло, — молвила она, — бог да простит тебя, Генри Мортимер, как я тебя прощаю». Я заключил ее в свои объятия. И сейчас одно воспоминание об этом приводит меня в волнение — не могу продолжать — вы сами поймете! На той же неделе мы похоронили ее рядом с ее матерью.
С того времени прошло шестнадцать лет. Мои родственники умерли, и я унаследовал титул и родовые поместья. Я так и не женился, но все же я довольно счастлив, если не считать приступов ипохондрии и головных болей. Недавно меня смутило появление нескольких седых волос. На пасхе со мной случился приступ подагры, а в прошлое воскресенье я побывал в церкви. Может быть, я вскоре женюсь, но девушки так ветрены! И вообще молодое поколение отличается грубостью манер, которую я с трудом переношу. Женщинам не хватает мягкости. Они слишком обильно завтракают и слишком много ездят верхом. Кажется, я превращаюсь в этакого bon vivant.[58] Я — тонкий знаток вин и состою в самых дружеских отношениях с лордом… Такова, читатель, моя натура, и так сложилась моя жизнь. Если ты принадлежишь к хорошему обществу, ты, наверно, часто встречаешься со мною. Если бы я женился на ней, может быть, я стал бы другим, но… Луи, принесите-ка мне снотворные капли![59]
56
Читатель может заметить, что это описание дома умалишенных и т. д. перенесено и в «Пелэм». хотя относится там к совершенно иной истории. (Прим. автора.)
57
…не тот Геркулес, который способен разгромить его Аид… — Согласно греческой мифологии, Геркулес сошел в подземное царство и увел с собой охранявшего вход в Аид свирепого сторожевого пса, трехглавого Цербера.
58
Кутилу (франц.).
59
В этом юношеском наброске много такого, что я изменил бы, если бы не ставил себе целью удовлетворить любопытство читателя, а не его хороший вкус, предлагая ему без всяких исправлений один из самых первых прозаических опытов писателя, которому с тех пор часто приходилось взывать к снисхождению читающей публики, и в то же время первоначальное зерно романа, составляющего содержание этого тома. (Прим. автора.)