Страница 3 из 7
Мучается Иван такими мыслями, входят тут в избу герольды и провозглашают:
«Король Замка Колесницы!»
Иван думает – с каких-таких пор в Замке Колесницы король, и где королева? – в это время заходит в избу Данило, мантию – на лавку, и говорит:
«Сэру брату Ивану Белая Дама Острова шлет приветствия и просит передать дар – новые валенки с галошами к наступающей зиме».
Естественно, по такому поводу пир на весь мир, съезжаются принцы и чемпионы со всей области, – турнир, головы летят, как капуста, вечером в ворота стучатся барды и услаждают слух. И видит Иван, что безо всякой причины все вокруг начинают засыпать, чувствует, что и самого под стол тянет. Это, натурально, бунтовщик Родион со своими друидами замаскировался под бардов. Летает сам собой по избе меч, поражает спящих принцев да чемпионов, а Иван и встать не может. Короче, отрубил Родион ему голову, поставил на пенечек у сарая, стало место заколдованным. Стоит Иван головой на пеньке и думает думу.
А наследник Ивана продолжает правое дело, лес весь сжег, друидов отравил портвейном и нанес герцогу Родиону в чистом поле сокрушительную победу. Остался Родион один-одинешенек, вскочил на белого коня, пронесся как ветер по полю, запрыгнул на подъемный мост, пролетел над огородом с минами и богатырским ударом вонзил копье в угол избы. Загорелась изба как порох, остались одни валенки с галошами. Стоит голова Ивана, думает: «Хорошие валенки, да не в пору они голове».
И еще думает: «Как же это мы вдруг с кумом так все устроили, что ничего не осталось, одни рытвины да пепелища?»
Летит мимо ворон, говорит голосом туриста: «Это-то дело понятное, вот как вы раньше жили – это тайна глубокая».
– В дым черный преобразился, по ветру рассеялся.
И другой кто-то – то ли сзади, то ли непонятно откуда шепчет так печально: «Было, было все это, так и было…» И затих.
Один ветер свищет, пыль ворошит. Стоит голова Ивана в чистом поле, над ней звезды вращаются, картины показывают, как все есть, как будет и как было. Слезы из глаз мертвых катятся – неужто это и все, что в мире есть?
Долго так стояла голова, вот уж и звезды погасли, затихло все. Начинает небо светлеть. И видит Иван – идет кто-то по полю, а там, где прошел, – травы зеленые встают.
Подходит ближе – мать честная, так это ж Данилушко. Данилушко, да не тот – как в ручье холодном отмытый, глаза ясные, идет – легче воздуха и смеется.
Подошел еще ближе, говорит: «Что, брат Иван, насмотрелся снов, хочешь еще или проснешься?» – Иван хочет головой кивнуть, во рту все пересохло – а не может, шеи нет. Набычился весь и проснулся.
Свет в избе утренний, такой ласковый – душа наружу белыми слезами рвется. Сел Иван рывком на лавку, одеяло сбросил – и настоящими слезами заплакал – от счастья, что живой. А тут и Данило входит, с котлом каши: «Вот, брат Ваня, кашки сварил. Вставай, есть будем».
Иван на лавке сидит, головой трясет, слезами обливается, сказать ничего не может. Но так все хорошо, что дальше некуда.
«Спасибо тебе, Данилушко, давай кашку есть».
Нет такого закона, чтобы в природе чего-либо не было.
Хочет Данило выйти ночью на полянку, глядь – занята. Сидит на самой середке кто-то, сразу не разобрать. Присмотрелся – хозяин сидит, видно, что делом каким-то занят, не шелохнется. Разобрало Данилу любопытство, что за дело такое у хозяина. Пошел к избе, кличет Ивана.
«Брат Ваня, или спишь?»
«Не сплю, Данилушко, на крылечке сижу, в звездах Картины наблюдаю».
«Сходи со мной, брат, разъясни явление природы».
Приходят к полянке, смотрят из-за кусточков.
«Никакого, Данилушко, в этом секрета нет. Хозяин шотландию слушает».
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Шотландию?»
«А то как же. У людей вишь сколько аппарату выстроено – телевизор, да грамофонт, и автомобиль всякая в доме стоит. А хозяин – что же, лыком шит? Ему станет интересно – что где, он по лесу пустится, все свои нервы, как корешки, выпустит, ходит-ходит, глядь – вот она, шотландия, происходит, он сядет и слушает всякое»
«А что же он, брат Иван, слышит?»
«А это, Данилушко, шотландия сама поворачивается, и каким боком повернется, то ему и слышно. А что слышно, то не в нашем разумении, потому что мы люди, а он хозяин».
Данило после этого как заболел. Ходит сам не свой, глаза туманные, шепчет про себя. Встанет посреди полянки, пальцы растопырит и стоит, качается. Ходил, ходил признается:
«Не перемочь мне себя, брат Ваня. Как ты тогда про шотландию рассказывал, так у меня внутри как захолонуло что-то. Хожу на полянку, стою пень пнем – не слышно шотландии, хоть кол на голове теши».
Развел Иван руками – а сам смеется:
«Никогда, Данилушко, такого не слыхивал, чтобы людям шотландия показывалась. А с другой стороны – нету такого закона, чтобы того не было. Только ты, видать, не дослушал меня в тот раз. Хозяин – он же ходит каждый раз, ловит чувствами тайный знак лесной – тут, дескать… А ты – ты на полянке выстроишься, руки в стороны и бормочешь – приходи ко мне, шотландия, вот он я. А она бы и рада, но не может прийти, куда мы с тобой пожелаем, а то бы называлась не шотландия, а радио, и в уши бы всем жужжала со стенки. А ведь она – из всеобщего равновесия проистекает: где былиночка с веточкой сложатся, ветерок между них дует, да солнышко с луной лучиком припечатают – там и шотландия выходит, садись себе, слушай…»
Задумался Данило пуще прежнего, но с лица более не спадает, ходит – обнадежился. И ходил он так незнамо сколько, а только раз приходит днем – Иван как раз тогда грядку вскапывал – и говорит, спокойный такой:
«Знаешь, Ваня, а ведь ты всю правду тогда мне подсказал. Не приходит шотландия, когда хочешь, а приходит, когда внутри замолчишь и чаять не чаешь».
А Иван уж про это и думать забыл.
«Как, Данилушко, неужто шотландию услышал?»
«И услышал, брат Ваня, и увидел, и знаю теперь, как она по лесу ходит, слово носит, подставляй уши да глаза, кто про себя думать забыл».
С той поры еще складнее пошло. Встретит Данило шотландию, придет умудренный. Часть Ивану расскажет – что в слова помещается, часть на деревья проглядит, часть на строительство Машины Дарья употребит. А Иван радуется – еще один кончик с кончиком сошелся, еще одна ниточка завязалась, потому как нет такого закона, чтобы в природе чего-либо не было.
«Одного я, брат Ваня, в толк взять не могу. Вон турист давешний – в глухомотине, говорит, живете. А я с мешочком из дома выйду, устать не успею – глядь, у кума Родиона окажусь, а то к дороге какой выйду или деревня передо мной станет. Полдня похожу, только подумаю – как там Ваня, – а под ноги уж тропочка ложится. Не успеет мешок спину нагнуть, а уж и дым, из трубы виден. Разве ж это глухомотина»?
«А ты бы, Данилушко, у него спросил. Ведь он-то сюда – то ли день шел, то ли год – сам не вспомнит, семь потов сошло, полные карманы сучков. Назад воротится, скажет на работе своей – не было такого, примерещилась мне изба в лесу. И сам себя убедит.
А все потому, что не глазами смотрит, а иллюстрацию внутри себя наблюдает. Покажи ему куст – пока в книжке название не прочитает – не заметит. И идет через это не по шерстке, а супротив, через пень-колоду, с сучка на задоринку, каждый метр с бою берет. Пока борется – ни на что не смотрит, кончит бороться – а уж все прошло.
А ты, Данилушко, за порог шагнешь – и идешь себе, радуешься. Подойдешь к дереву, смотришь – родное какое-то, хоть и малознакомое. Само собой, с родни паспорт не спросишь. Раз ты к нему по-семейному, то и оно тебе поперек дороги не встанет. Поэтому – где ему неделю поперек на тракторе, тебе – два шага шагнуть, да еще все веточки расправишь по дороге.
К нам природа открытой книгой стоит, манит да ласкает, а он к ней с переплету подошел, а что с лица зайти надо, так ему невдомек, он переплет зубами раздирает, на иголки да скрепки натыкается, сухой клей ест.