Страница 25 из 34
Булгаков невозмутимо ответил:
— А извольте-с видеть, Семен Николаевич. Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а произведенные мною производственные расходы покорнейше прошу возместить.
И возместил! Калменс от волнения едва не свалился... И все-таки возместил...» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 146-147).
Но это был редкий случай. Чаще всего происходило наоборот: Булгакову не удавалось «выбить» из Калменса необходимые писателю суммы. Вот дневниковая запись Булгакова от 9 сентября 1923 г.: «Уже холодно. Осень. У меня как раз безденежный период. Вчера я, обозлившись на вечные прижимки Калменса, отказался взять у него предложенные мне 500 млн. рублей и из-за этого сел в калошу. Пришлось занять миллиард у Толстого (предложила его жена)».
Часы жизни и смерти
В Доме Союзов, в Колонном зале — гроб с телом Ильича. Круглые сутки — день и ночь — на площади огромные толпы людей, которые, строясь в ряды, бесконечными лентами, теряющимися в соседних улицах и переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к белому дому стал входить эскадрон.
— Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу. Машины зажгли фонари и выли.
— Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы, но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три... сто, тысяча!..
— Со стрелки-то уйдите!
— Трамвай!! Берегись! Машина стрелой — берегись!
— К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
— Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
— Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
— В очередь! В очередь!
— Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
— Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, што ль, провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут. Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба... Кепи красные, кони танцуют. Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет, идет! Ах, быстро попадем!
— Голубчики, никого не пущайте без очереди!
— Порядочек, граждане.
— Все помрем...
— Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
— Не обижайте!
— Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее.
— Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!
— Рота, стой!!
Ближе, ближе, ближе... Хруст, хруст. Стоп. Хруст... Хруст... Стоп... Двери. Голубчики родные, река течет!
— По три в ряд, товарищи.
— Вверх! Ввверх!
— Огней, огней-то!
Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный ковер.
— Тише ты. Тш...
— Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион.
На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно — орден Знамени[1]. Знамена на стенах белого зала в шашку — черные, красные, черные, красные. Гигантский орден — сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда.
Уходит, уходит река. Белые залы, красный ковер, огни. Стоят красноармейцы, смотрят сурово.
— Лиза, не плачь. Не плачь... Лиза...
— Воды, воды дайте ей!
— Санитара пропустите, товарищи!
Мороз. Мороз. Накройтесь, накройтесь, братишки. На дворе лютый мороз.
— Батюшки? Откуда же зайтить-то?!
— Нельзя здесь!
— Порядочек, граждане!
— Только выход. Только выход.
— Товарищ дорогой, да ведь миллион стоит на Дмитровке! Не дождусь я, замерзну. Пустите? А?
— Не могу, — очередь!
Огни из машины на ходу бьют взрывами. Ударят в лицо — погаснет.
— Эй! Эгей! Берегись! Берегись! Машина раздавит. Берегись!
Горят огненные часы.
М.Б.
Комментарии. В. И. Лосев
Часы жизни и смерти
Впервые — Гудок. 1924. 27 января. Подпись: «М. Б.».
Печатается по тексту газеты «Гудок».
Москва 20-х годов
ВСТУПЛЕНИЕ
Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921—1924 годов. О, нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного шестого этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно. Едешь, например, на извозчике по Златоуспенскому переулку в гости к Юрию Николаевичу[1] и вспоминаешь:
— Ишь, домина! Позвольте, да ведь я в нем был. Был, честное слово! И даже припомню, когда именно. В январе 1922 года. И какого черта меня носило сюда? Извольте. Это было, когда я поступил в частную торгово-промышленную газету[2] и просил у редактора аванс. Аванса мне редактор не дал, а сказал: «Идите в Злато-успенский переулок, в шестой этаж, комната №...» позвольте, 242? а может, и 180?.. Забыл. Не важно... Одним словом: «Идите и получите объявление в Главхиме»... или в Центрохиме? Забыл. Ну, не важно... «Получите объявление, я вам 25%». Если бы теперь мне кто-нибудь сказал: «Идите, объявление получите», — я бы ответил: «Не пойду». Не желаю ходить за объявлениями. Мне не нравится ходить за объявлениями. Это не моя специальность. А тогда... О, тогда было другое. Я покорно накрылся шапкой, взял эту дурацкую книжку объявлений и пошел, как лунатик. Был совершенно невероятный, какого никогда даже не бывает, мороз. Я влез на шестой этаж, нашел комнату № 200, в ней нашел рыжего лысого человека, который, выслушав меня, не дал мне объявления.
Кстати, о шестых этажах. Позвольте, кажется, в этом доме есть лифты? Есть. Есть. Но тогда, в 1922 году, в лифтах могли ездить только лица с пороком сердца. Это во-первых. А во-вторых, лифты не действовали. Так что и лица с удостоверением о том, что у них есть порок, и лица с непорочными сердцами (я в том числе) одинаково поднимались пешком в шестой этаж.
1
...на сером красное пятно — орден Знамени. — Никаких наград Ленин не имел. Тот орден Красного Знамени, который описывает Булгаков, принадлежал управляющему делами Совнаркома Н. П. Горбунову (после смерти вождя Н. П. Горбунов прикрепил свой орден к его пиджаку). Едва ли Булгаков знал об этом любопытном факте.
1
Едешь... по Златоуспенскому переулку в гости к Юрию Николаевичу... — Булгаков «несколько» изменяет название переулка: речь идет, конечно, о Большом Златоустинском переулке, на углу которого и Маросейки (д. 7, кв. 14) жил Юрий Николаевич Потехин, один из «столпов» сменовеховского движения. Кстати, в дневнике своем Булгаков очень резко отзывался о сменовеховцах и о Потехине в том числе. Исключительно важной представляется нам запись от 3 января 1925 г.: «Были сегодня вечером с женой в „Зеленой лампе". Я говорю больше, чем следует, но не говорить не могу. Один вид Ю. Потехина, приехавшего по способу чеховской записной книжки и нагло уверяющего, что...
— Мы все люди без идеологии, — действует на меня как звук кавалерийской трубы.
— Не бреши! —
Литература, на худой конец, может быть даже коммунистической, но она не будет садыкерско-сменовеховской. Веселые берлинские бляди!»
2
...я поступил в частную торгово-промышленную газету... — Речь идет о «Торгово-промышленном вестнике», который издавался кооперативным товариществом «Техносправ». Об этом довольно обстоятельно Булгаков рассказывал в своих письмах к родным. Из письма к матери 17 ноября 1921 г.: «Идет полное сворачивание советских учреждений и сокращение штатов. Мое учреждение (имеется в виду Лито. — В. Л.) тоже подпадает под него... Но это пустяки. Мной уже предприняты меры, чтоб не опоздать и вовремя перейти на частную службу... Я получил приглашение... в открывающуюся промышленную газету. Дело настоящее, коммерческое, и меня пробуют. Вчера и сегодня я, так сказать, держал экзамен. Завтра должны выдать 0,5 миллн. аванса. Это будет означать, что меня оценили и, возможно тогда, что я получу заведывание хроникой». Из письма Н. А. Земской 1 декабря: «Я заведываю хроникой „Торг. Пром. Вестн" и если сойду с ума, то именно из-за него. Представляешь, что значит пустить частную газету?!. Я совершенно ошалел...» Н. А. Земской 15 декабря: «Я завален работой в „Вестнике". Мы с Таськой питаемся теперь волне прилично... Получаю 3 миллиона в месяц... Прошу корреспондируй мне: рыночные цены в Киеве... построчную плату переведу... Если хочешь, займись этим. Времени берет очень мало. Пиши немедленно...» Н. А. Земской 30 декабря: «Редакция „Вестника" послала тебе приглашение корреспондировать... Аванс переведем по получении первой корреспонденции...» Н. А. Земской 10 января 1922 г.: «Я с нетерпением жду первой корреспонденции, потому что без этого редактор не пошлет денег в пространство... Корреспонденции адресуй: Москва, Угол Маросейки и Лубянского проезда. Номера Еремеева, комн. №8. Редакция „Вестника". М. А. Булл (Б-у-л-л.)... Переписку деловую поддерживай со мной, не прерывая. Очень прошу об этом. Я же со своей стороны постараюсь тебе доставить заработок. Если „Вестник" пойдет, будешь подрабатывать». 13 января: «Дорогая Надя, сегодня „Вестник" получил твою корреспонденцию о рыночных ценах на 31 декабря, и тотчас же я настоял, чтобы редактор перевел тебе 50 тысяч. Это сделано. И одновременно с корреспонденцией меня постиг удар, значение которого ты оценишь сразу... Редактор сообщил мне, что под тяжестью внешних условий „Вестник" горит... Finita!.. ты поймешь, что я должен испытывать сегодня, вылетая вместе с „Вестником" в трубу. Одним словом, раздавлен...»
После шестого номера «Вестник» закрылся, и Булгаковы лишились средств к существованию: в течение двух месяцев они голодали...