Страница 47 из 167
Как же тут было вести себя революционным агитаторам? Продолжать взывать к революции? Но это выглядело бы просто нелепо — большинство потенциальных революционеров надеялось на более благополучный исход: ведь пока что ничего дальнейшего не происходило, и даже вновь оживлялись надежды, что весь этот кошмар с крестьянской эмансипацией развеется, как дым.
Призыв к топору в марте 1860 завис в воздухе. Отсутствие мотивов для его возобновления настолько расхолодило радикалов, что уже весной 1861 года, когда реформа действительно обрушилась на Россию, они нигде и ни в чем не успели предуведомить этот политический обвал никакими собственными призывами и действиями — за исключением, возможно, одного единственного сельского пункта на всю Россию — об этом ниже.
Неумолимо надвигавшееся, но невероятно медленное приближение реформы выморачивало и самих реформаторов — еще 6 февраля 1860 года скоропостижно скончался Ростовцев, успевший, однако, завершить основную редакцию положений предстоящей реформы.
10 октября 1860 года завершилась деятельность Редакционных комиссий и начал работать Главный комитет — уже под председательством великого князя Константина Николаевича: князя А.Ф. Орлова разбил паралич, от которого он уже не оправился и умер через несколько месяцев.
В то же время на различных окраинах империи не угасало пламя местных пожаров.
«В ноябре 1860 года опять происходила в Варшаве большая уличная демонстрация по случаю тридцатилетней годовщины революции 1830 года. В то же время и в Кракове возникли беспорядки, вынудившие австрийские власти прибегнуть к оружию и закрыть на время тамошний университет».[346]
Одновременно завершалось (как считалось тогда!) покорение Кавказа. В 1859 году был пленен вождь кавказского сопротивления имам Шамиль. Его поместили в почетную ссылку в Калугу, позднее выпустили за границу: он умер в 1871 году в Медине — в Аравии.
Теперь предстояла еще обширнейшая зачистка территории: «Чеченцы и ичкеринцы никогда не имели над собой прочно организованной власти и всегда отличались своим духом независимости, своеволия и хищничества. Вынужденные наконец подчиниться русской власти, они присмирели и домогались только обеспечения за ними прочной оседлости. /…/ Хотя вообще масса населения оставалась в повиновении поставленным над нею начальникам округов и «набибам», однако ж мелкие разбои не прекращались и сообщения за Сунжею далеко не были так безопасны, как в Дагестане; для проезжавших в большей части Чечни еще считался необходимым конвой. Еще менее спокойно было в нагорной части Терской области, в состав которой в то время входил Шатоевский округ /…/. В конце 1860 года предпринята была против них экспедиция в Шатоевском округе, но без всяких результатов. В начале же февраля 1861 года удалось в Ичкерии окружить и забрать шайку Байсунгура, который сам был захвачен и повешен.
Для довершения нашей исторической задачи на Кавказе оставалось еще покончить дело с горским населением западного Кавказа, то есть за Кубанью. Туда и были обращены главное внимание начальства кавказского и наибольшая часть армии Кавказской. В Закубанском крае применялась в широких размерах система постепенного передвижения вперед казачьего населения и устройство передовых кордонных линий, которые должны были отрезать от гор покорное туземное население. Начертанный в 1860 году план действий за Кубанью состоял в том, чтобы окончательно очистить горную полосу от исконного его населения, принудив его избрать одно из двух: или переселяться на указанные места на равнине и вполне подчиняться русскому управлению, или совсем оставить свою родину и уйти в Турцию; горную же полосу полагалось занять передовыми казачьими станицами и укреплениями на всем протяжении от занятых уже верховий Лабы до черноморского берега.
К выполнению этого плана приступлено было в 1860 году генералом Евдокимовым с непреклонною настойчивостью».[347]
Вот как это осуществлялось по показаниям очевидца: «Во все районы посылали небольшие отряды, которые на месте действия разделялись на мелкие команды /…/. Эти группки рассеивались по всей округе, разыскивая, нет ли где аулов, или хоть отдельных саклей, или хоть простых шалашей, в которых укрывались разогнанные черкесы. Все эти аулы, сакли, шалаши сжигались дотла, имущество уничтожалось или разграблялось, скот захватывался, жители разгонялись — мужики, женщины, дети — куда глаза глядят. /…/ Обездоленные толпы, все более возрастая в числе, бежали дальше и дальше на запад, а неумолимая метла выметала их также дальше и дальше /…/ и сметала в огромные кучи на берегах Черного моря. Отсюда все еще оставшиеся в живых нагружались на пароходы и простые кочермы и выбрасывались в Турцию. /…/ пароходов и кочерм было мало. Переселявшихся за море было свыше полумиллиона. /…/ К услугам эмиграции явились частные предприниматели, которые брали с горцев большие деньги и нагружали их на свои кочермы и баркасы, как сельдей в бочку. Они умирали там как мухи — от тифа и других болезней.
Вся эта дикая травля — не умею найти другого слова — тянулась около четырех лет, достигши своего апогея в 1863 году».[348]
Действия горцев, вызывавшие репрессии, трудно квалифицировать как терроризм в современном смысле слова и даже как национально-освободительную борьбу. Скорее это был просто разбой, которым традиционно занималась по отношению к соседям не слишком обремененная домашними заботами мужская половина населения Северного Кавказа, стиснутого в скудной тесноте горных ущелий. Неведомо откуда и зачем (с точки зрения горцев) взявшиеся по соседству русские естественно подверглись тем же нападениям. Но отвечать за все эти выходки джигитов пришлось всей массе кавказского населения, поставленной на грань полного истребления.
Характерно, что в России ни один голос не поднялся тогда в защиту «лиц кавказской национальности»; приведенные выше воспоминания заслуженный террорист Л.А. Тихомиров писал в глубокой старости уже в ХХ веке, и они так и не были опубликованы при его жизни.
Еще задолго до завершения выполнения этого плана его главный разработчик, Д.А. Милютин, был вызван с Кавказа, дабы позднее принять под управление Военное министерство. Он застал много необычного: «Прибыв /…/ в Петербург в конце 1860 года и на досуге прислушиваясь к общественному говору, я был поражен глубокою переменой, совершившейся с 1856 года»[349] — надвигались решительные события 1861 года, которых все уже безнадежно устали ждать, кто — с опасениями, кто — с надеждами.
28 января 1861 — дневник П.А. Валуева: «государь император открыл заседание Государственного совета по крестьянскому делу краткою речью, в которой напоминал о прошедших фазисах этого дела и повторил требование, чтобы оно было рассмотрено к 15-му февраля. Замечено, что во время его речи что-то обрушилось с потолка с сильным треском и что сегодня годовщина смерти Петра Великого».
Заседание продолжалось около шести часов: «В прениях принимали участие все почти языком владеющие члены. /…/ Ген[ерал Н.Н.] Анненков с обычным бледным словоизобилием рассказывал длинную историю о каком-то саратовском помещике из севастопольских героев, которому надлежит выдать дочь в замужество и которого разорит проект Редакционных комиссий».[350]
В последующие дни дискуссии в Государственном совете продолжались.
12 февраля — письмо Александра II к М.Д. Горчакову — наместнику в Царстве Польском: публикацию манифеста отложили «до великого поста. Дай бог, чтобы все обошлось тихо, но умы в сильной степени растревожены, в особенности здесь в столице, где праздных и злоумышленников довольно много и которые только множественностью отзываются на трусливых благонамеренных /…/. Анонимные письма и самого преступного содержания /…/ здесь в моде, и я сам их получаю».[351]
346
Воспоминания Д.А. Милютина, с. 54–55.
347
Там же, с. 116–117.
348
Л.А. Тихомиров. Тени прошлого. М., 2000, с. 135.
349
Воспоминания Д.А. Милютина, с. 39.
350
Дневник П.А. Валуева, т. 1, с. 63–64.
351
Ю.И. Герасимова. Кризис правительственной политики в годы революционной ситуации и Александр II (по документам личного архива). // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг., с. 101.