Страница 155 из 161
Помимо евреев радовались, естественно, и поляки, и большинство жителей Прибалтийских провинций и Финляндии. Там повсюду общий праздник быстро перешел в кровавую драму. На Кавказе, где тоже было много радости, некоторые азербайджанцы, например, решили, что свобода дается для того, чтобы резать армян.
При этом у всех радующихся не возникло ни малейшего почтения и признательности по отношению к царской власти, формально даровавшей свободу. Все прекрасно понимали, что никакое это не дарование, а результат прямого вымогательства: произошла всеобщая забастовка, и в ответ царь был вынужден издать Манифест. Такая оценка событий октября 1905 года прочно вошла в историю. Убеждены были в этом и почти все современники. Еще бы: остановились железные дороги – свидетелем этому стала вся Россия. И никто из россиян, как бы они к этому ни относились и какой бы пост ни занимали, не сумел этому ничем воспрепятствовать. Всем было ясно и то, что Манифест был попыткой царя откупиться, и притом не слишком дорогой ценой.
Поэтому у одной части населения возникло естественное желание посильнее надавить на власть и добиться большего, а у другой – желание защитить «своего» царя от уже полученных и еще грозящих ему обид, т.е. стремление именно к тому, на что царь тщетно рассчитывал и надеялся вплоть до 17 октября.
Между тем, мы должны прекрасно понимать, что все эти хорошо понятные и известные мнения и настроения основывались на нелепейшем недоразумении.
Вовсе царь не был напуган ни железнодорожной, ни всеобщей забастовкой. Он был склонен к фатализму, а таких людей вообще трудно запугать. К тому же Лопухин был, разумеется, прав, считая, что царь эмоционально индифферентен ко всему, что не затрагивало непосредственно его лично. И сейчас, в октябре 1905 года, забастовки могли взволновать всех, включая министров, но они никак не отражались на жизни обитателей Петергофского дворца. Вот если бы им всерьез угрожала опасность – тогда другое дело!
О полной невозмутимости Николая II и его супруги свидетельствует прямо-таки преступная затяжка времени при решении вопроса о смене государственного курса. Об эту затяжку времени споткнулись все замыслы и расчеты Витте, да и всей России вовсе не были полезны ни всеобщая забастовка, которую не трудно было предотвратить еще за неделю до подписания Манифеста, ни последовавшие беспорядки.
Вовсе не забастовкой был напуган царь, а тем обстоятельством, что остался в своем ближайшем окружении без поддержки людей, способных самостоятельно управлять Россией или помогать в этом ему лично.
Николай II сам решил отказаться от услуг Витте еще в сентябре. Последний в ответ на это сумел лишить его поддержки Вильгельма II, Ламздорфа и великого князя Николая Николаевича. Вскоре по другим причинам царь потерял поддержку последнего из влиятельных старших родственников – великого князя Владимира Александровича (между ними произошел конфликт по поводу женитьбы сына великого князя – Кирилла Владимировича, лишившей наследников последнего законных прав на российский престол – что бы ни воображали на этот счет представители данной ветви династии, вплоть до нынешних). Уже в ходе октябрьских событий был вынужден отказаться от предложенной власти Д.Ф.Трепов. И, наконец, Николай Николаевич, к которому царь должен был снова обратиться за помощью, приставил к своему лбу револьвер и такой угрозой заставил Николая II капитулировать перед Витте и принять все условия последнего.
Вся Россия была права, считая, что Манифест вырван буквально под револьверным дулом. Она только воображала, что таким дулом была всероссийская стачка, а на самом деле это было дуло револьвера, приставленного ко лбу Николая Николаевича им самим.
В результате произошла совершенно нелепая вещь: полностью проигнорирован упомянутый выше совет Вильгельма русскому царю – дать реформу самому и сразу, а вместо этого Николай собственноручно создал иллюзию, что власть напугана и что можно запугать ее еще сильнее.
Между тем, сделать последнее было очень трудно.
Октябрьскую ситуацию создал очень серьезный человек – граф Витте. Завершил ее другой достаточно серьезный человек – великий князь Николай Николаевич, которого Витте сумел обмануть. Но впредь никто из серьезных людей, включая сторонников Витте в Министерстве путей сообщений, вполне удовлетворенных Манифестом 17 октября, повторять совершенные действия не мог и не собирался.
В свою очередь и революционеры, и либералы, на которых Манифест свалился как неожиданный и незаслуженный, а потому и недорогой подарок, повели себя как дети, которые, насмотревшись в кино на взрослых дядей, стреляющих друг в друга, выбежали на улицы с игрушечными пистолетиками и громкими криками: "Пух! Пух!" Революционеры и либералы воображали, что все это может привести к каким-то серьезным результатам.
Чуть ни два года ушло на то, чтобы убедиться, что царская власть отнюдь не бессильна или, во всяком случае, ничуть не бессильнее, чем в 1900 или в 1910 году. Столько времени потребовалось, чтобы уверовать, наконец, что нелепый Манифест 17 октября – вовсе не признак страха и растерянности!
Притом все эти два года революционеры играли вовсе не игрушечными пистолетами, и пытались играть и дальше, когда всей стране это окончательно надоело.
Из этих кровавых игр ничего не вышло не только потому, что правительство вовсе не было бессильным, но отчасти и потому, что Манифест, создавший иллюзию бессилия царской власти, фактически призвал к решению ее судьбы всех подданных. В этом можно было бы усмотреть позитивное значение Манифеста, если бы стабилизация политического положения в 1905-1907 годах не была достигнута слишком дорогой ценой.
Чтобы понять характер событий, потрясших всю Россию сразу вслед за выходом Манифеста, нужно разобраться и в том, как стачка повлияла на материальные условия жизни россиян.
Стачка ударила, прежде всего, по налаженной системе снабжения продовольствием населения крупных городов, ежедневно получавших из пригородов и окрестных деревень свежие продукты. На последние сразу подскочили цены, а затем продолжали расти все выше и выше. Везде это происходило в течение семи, десяти, а то и больше дней. Люди, имевшие состояния, а также представители свободных профессий, не получающие регулярной зарплаты, но, тем не менее, достаточно обеспеченные по российским меркам, просто не успели ощутить неприятностей. Но неделя – вполне приличный срок для того, чтобы существенные затруднения стали испытывать те люди, которые перестали получать жалование в результате забастовки.
Причем подъем цен влиял на людей, живущих на зарплату, тем сильнее, чем меньше была эта зарплата и чем больше был втянут работник и его семья в привычный цикл существования от зарплаты до зарплаты. Еще круче пришлось тем, кто вовсе никакой гарантированной зарплаты не получал, а пробавлялся ежедневными заработками.
Кое-кто из торговцев, естественно, сумел нажиться, используя неожиданный подскок цен, но большая по численности и меньшая по заработкам часть торгового люда – грузчики, возчики, уборщики и т.д., без которых не может функционировать торговля, сразу на своей шкуре должны были почувствовать прекращение движения поездов. Вскоре и те, кто в первые дни успешно наживался, должны были по-иному оценить происходящие перемены: средства на покупку продовольствия у публики исчезали, цены росли, росло и стихийное недовольство. Всем торговцам, большим и маленьким, грозило то, что разразилось в 1917 году: всеобщее озлобление, которое должно было двинуть народ на штурм хлебных лавок и продовольственных складов. До этого в 1905 году не дошло, но перспектива обозначилась четко – воистину 1905 год был репетицией 1917-го!
Забастовка еще не захлебнулась, но оппозиция ей росла с каждым часом. И в первых рядах оппозиции, естественно, оказались те, кого интеллигенция презрительно именовала «охотнорядцами» – по имени торговых рядов в Москве, самых знаменитых в России.