Страница 76 из 85
Я поглядел на нее. «Не пойму, на чьей вы стороне». «Бедный Фрэнсис, — изрекла она. — Столкнулся с тем, чего понять не может. Я думаю, мир — место постранней, чем вам казалось». «Знаете что, Козима, — сказал я, — вы могли бы быть чертовски привлекательной, если бы все время не произносили таких громких фраз». «А разве я все время их произношу? — сказала Козима, и я увидел с удивлением, что она немножко покраснела. — Если вы только не имеете в виду, что я, как немка, по-английски говорю не лучшим образом». «Прошу прощения, я хотел сказать совсем не это. Я имел в виду, что у вас одни сплошные заговоры, все, по-вашему, подстроено, спланировано. Превращаете весь мир в сплошную детективную историю. Когда бы я ни говорил с вами, кругом одни мошенничества, сговоры, предательства, обманы... Я не уверен даже, был ли заговор вообще».
«Конечно, — отвечала Козима, — мир полон заговоров. Не находите ли вы, что наш послевоенный мир на самом деле часто представлял собою детективную историю? Разве вы не знаете, что когда в Восточной Европе стали открываться досье, люди везде просили, чтоб их вновь закрыли, так как слишком многим западным карьерам пришел бы конец? Какая же, по-вашему, это история?» «Я думаю, что в большей мере философская и человеческая, — сказал я, — более приближенная к истинному положению большинства вещей». «А вам известно, каково оно? — спросила Козима — Тогда, я думаю, не следовало вам так интересоваться Басло Криминале. Не задавали бы вопросов — не пришлось бы слышать неприятные ответы». «Действительно», — сказал я. «И не сидели бы сейчас со мной в «Ля Рошетт». «И это тоже верно». «И я бы не узнала о вас столько, — продолжала Козима. — Мне кажется, наши истории в конечном счете не так уж различаются».
Но тут возник Арман, принесший на серебряном подносе сложенный листок бумаги. «Пора рассчитываться, — сказала Козима. — Европа, Фрэнсис, возьмет это на себя». Я увидел, как она достала какую-то еврокредитную карточку и положила на поднос. «Спасибо, Козима, — сказал я, — славная кормежка». «Мы рады, что доставили вам удовольствие, — ответила она. — А где ваша гостиница?» «Гостиница? Пока нигде». «Но разве я вам не велела заказать? Сейчас в Брюсселе очень нелегко устроиться». «Нет, не велели, Козима, — ответил я. — Пора обзванивать гостиницы, пока не поздно». «Боюсь, что поздно, — отвечала она, глянув на часы, — Брюссель сейчас набит битком. Проводят свои встречи европейские министры, натовские генералы. Готовится большой показ моделей, «Роллинг стоунз» в городе...» «Чудненько, — сказал я. — После вечера в одном из лучших европейских ресторанов — ночевка на вокзальной лавке». «Нет, — сказала Козима, — вы принесли нам много пользы. Европа что-нибудь для вас найдет».
Мы вышли в вестибюль, где я сменил прекрасный галстук на свой нескладный анорак. «Мамзель Брукнер, милочка, вы, как всегда, прелестны», — промолвил кто-то позади — как оказалось, птичьеглазый коротышка, о котором Козима сказала, что это заместитель председателя Европейской комиссии. «Добрый вечер, месье Вильнёв», — отозвалась она. «Кто бы мог подумать, что вы ужинаете в столь дорогих ресторанах, — заметил тот. — Я сам едва могу себе это позволить». «Мне нужно кое-что расследовать, вы понимаете», — сказала Козима. «В самом деле? Я смотрю, вы здесь вдвоем...» «А, ja, это Фрэнсис Джей, журналист из Лондона», — представила меня она. «Очень рад, месье, Жан-Люк Вильнёв. Вы из Британии? Не для того, надеюсь, чтобы написать еще одну статейку о безликих брюссельских бюрократах? Как видите, мой милый, лица у нас с мамзель Брукнер, если присмотреться к ним получше, не такие уж неинтересные».
«Само собой, мистер Вильнёв», — ответил я. «Месье Вильнёв, — сказал Вильнёв. — Боюсь, вы там, в Британии, никогда не понимали, что Европа — это великая мечта. Да, нам приходится быть бюрократами — живем в бюрократические времена, но я надеюсь, мы бываем и идеалистами». «И я надеюсь», — отозвался я. «Оглянитесь-ка вокруг, что вы увидите? — изрек Вильнёв. — Luxe et volupté[6]. Когда я прихожу сюда и вижу это, я неизменно задаюсь вопросом: как возможны такие luxe et volupté без rêve et désir[7]? Я европеец, но в то же время, знаете ли, и француз». «Да, я знаю», — подтвердил я. «А мы, французы, немножечко философы, — сказал Вильнёв. — В конце концов, ведь мы страна Паскаля и Монтеня, Декарта и Руссо». «А также Фуко и Дерриды», — добавил я. «И этих тоже, — согласился он, но без особого энтузиазма. — И мы верим в мысль и мечту, rêve et désir, верим в идеалы, в цель. Не так ли, мамзель Брукнер?» «Да, месье Вильнёв», — признала Козима.
«Ну, хорошо, — сказал Вильнёв. — А теперь, мамзель Брукнер, я хочу попросить вас, чтоб вы мне уделили немножко вашего драгоценного времени. Сделайте любезность, загляните завтра утром ко мне в кабинет. Я ознакомился с подготовленными вами материалами по поводу этой аферы. Вы, безусловно, провели расследование со свойственной вам проницательностью». «Благодарю», — проговорила Козима. «Есть лишь одна-две небольшие проблемы, — продолжал Вильнёв. — Это серьезные вопросы, но мы не можем допустить, чтобы что-либо угрожало нашим отношениям с нашими добрыми восточно-европейскими друзьями, которые так громко возвещают о своем грядущем присоединении к нам». «Я понимаю, месье Вильнёв», — сказала Брукнер. «Румынский президент меня, наверное, уже заждался, — произнес Вильнёв. — Аншантэ, месье Джей. Завтра в десять, мамзель Брукнер».
Мы вышли на залитую светом Гран-плас; Козима замахала, подзывая такси. «Ну, как мой босс?» — поинтересовалась она. «Форменный идеалист». «Ну тогда Калигулу и Макиавелли тоже следует считать идеалистами, — сказала Козима. — Этот человек желает держать в своих руках весь мир. Когда он ораторствует о Великой Сверх-Европе, для него, будьте уверены, это что-то значит». «Вы имеете в виду, что это его кредо?» «Дело не столько в кредо, сколько в кредитах», — отвечала Козима. Подошло такси, мы забрались на заднее сиденье, и она, сказав что-то шоферу, спросила: «Значит, вы не видели, кто был с ним за столом?» «Румынский президент?» «Возможно, — отвечала Козима. — Но еще и человек, известный вам немножко лучше. Профессор Монца». «Кронпринц Объявлений? — удивился я. — А что он делал там?» «Он, безусловно, знает босса, — сказала Козима, когда мы выехали с ярко освещенной площади. — Я говорю, Вильнёв — не тот, кем представляется». «Вы, надеюсь, не имеете в виду, что во всем этом замешан заместитель председателя Европейского сообщества?» «Замешан в чем?» — спросила Козима.
Может быть, поэтому спустя двадцать минут, когда я поднимался в лифте на верх дорогого дома, расположенного явно в одном из фешенебельных жилых кварталов Брюсселя, голова у меня шла крутом. Я был озадачен сказанным мне Козимой: насколько это правда? Все? Отчасти? Или вообще неправда? Соприкосновение с честолюбивыми планами создания Сверх-Европы, похоже, развило в ней чрезвычайный вкус к скандалу. События весь вечер развивались слишком быстро для меня. Я был в состоянии, именуемом учеными избыточностью: изобилие смешанной информации, излишек сообщений и сигналов. Не помогло ни то, что чуть не литрами хлебал я лучшее шампанское, тончайшего букета совиньон и самый что ни на есть пикантный арманьяк, какие только могут предложить нам виноделы нынешней Европы, ни то, что моя собственная маленькая часть возможных миллиардов Иддико оказалась на грани разоблачения, ни то, что даже Берлеймон, похоже, был во всем этом замешан.
«Миленько, — заметил я, оглядывая лифт, где не только пол, но и потолок и стены были выстланы коврами. — И здесь... а где это мы?» — промолвил я, когда из лифта мы вышли в большой, украшенный растениями вестибюль. Огнетушитель, к коему я прислонился, ожидая, пока Козима найдет ключи, сорвался почему-то со стены. «Пожалуйста, потише, — попросила она. — У меня соседи — такие буржуа!» «Соседи? Это что, ваша квартира?» «Я вас прошу, для обсуждения прав собственности это место не подходит», — бросила она, отпирая дверь. «Весьма любезно с вашей стороны, что вы приводите меня к себе в квартиру в это время суток», — сказал я. Рядом распахнулась дверь, и высунулся некто вне себя от ярости. «Входите, вы не представляете, кто нас подслушивает», — проронила Козима. Как я уже сказал, когда она распоряжалась, все на удивление беспрекословно подчинялись.
6
Luxe et volupté — роскошь и сладострастие (франц.).
7
Rêve et désir — мечта и желание (франц.).