Под местным наркозом

Врач препарировал колпачки на столике для инструментов, выжидая, осмелюсь ли я возразить. Мне пришла в голову только беспомощная насмешка: «Наняться бы вам в уголовный розыск. Право, наняться бы вам в уголовный розыск».

Он усмехнулся. (Может быть, он и работает на них.) «Добраться до этих документов было относительно легко. Видите, я снял с них фотокопии. Мы, зубные врачи, умеем сотрудничать друг с другом. И один андернаховский коллега, доктор Линдрат, не утаил от меня, что одна из его дочерей – она сейчас замужем и работает в Кобленце детским врачом – помнит, хотя и смутно, какого-то студента с вашей фамилией. Но это может быть случайное совпадение. Кроме того, ее зовут Моника. Ну? Говорит вам это что-нибудь? Моника Линдрат? Вот она в профиль. А вот анфас. А вот с подругами на рейнском променаде у Андернаха. Так и не припоминаете? – Красивая особа».

Я никак не отреагировал, и он, прекратив допрос, ухватил пинцетом первый колпачок: «Нет так нет. Готов поверить вам, что если не в Андернахе, то в Майене какая-то Зиглинда и впрямь была. Все мы, в конце концов, были когда-то женихами. Я не собираюсь обуздывать вашу фантазию. Вы, кажется, хотели рассказать мне, пока я буду надевать колпачки, о большой сталинградской игре Крингс-дочери против Крингса-отца?»

Ах, как потускло золото, изменилось золото наилучшее… Надо бы мне задать своему 12-а сочинение об этой цитате из Иеремии или только о словечке «ах». Об «ах, да» – «ах, так» – «ах, нет». Об «ах, Боже мой» и о возгласах «ах» и «увы». Об «ах» у Клейста и об ироническом «ах» у Манна. Об «ах» детей и об «ах» дряхлых старцев. Чем отличается «ах» при особенно удачном заходе солнца от «ах» при виде моря? «Ах» в песне «Ах, она уже далёко…» И «ах» в политике: «Ах, дорогой коллега Барцель…» Конечно, «ах» в рекламе: «Ах, вот как, вы полощете „прилем"…» И «ах» женщин, «ах-ах-ах», о котором Шербаум уже знает. (И «ах» перед обращением по имени: «Ах, Ирмгард, надо бы нам…» – «Ах, Веро, мне хочется…» – «Ах, Линдалиндалиндалинда…»)

Пока он надевал колпачки, я показал генеральную репетицию сталинградской битвы и свою акцию перед отелем «Кемпинский». В цементном сарае «Д» Крингс одерживал победу в песочнице. На углу Курфюрстендам – Фазаненштрассе шла послеполуденная жизнь. Линда реагировала вяло. Я держал белого шпица на коротком поводке. Она включила «зимнюю бурю», – терраса кафе была набита битком, – хотя положение с горючим в «котле» исключало наступательные действия. Шпиц вел себя смирно, когда я вылил ему на шерсть бензин из пузырька. Электромеханическая установка Шлотау работала безотказно и выдавала кое-какие зрительные эффекты. Поскольку шпица я нагрузил валиумом, он держался спокойно. Например, при одновременных контратаках. (Кто-то из глазевших спросил: «Это от блох?») Выиграв генеральную репетицию, Крингс читал вслух приглашение; и в чтение списка приглашенных, как и в чтение моей листовки «Горим!», я ввел, наплывом, прибытие первых гостей и вспышку моей походной зажигалки. Прибыли высокие правительственные чины из Майнца, офицеры бундесвера, вышедший на пенсию обер-штудиенрат, журналисты, всегдашние генеральные директора. Фонтанчик пламени жег мою левую ладонь, опалил мое твидовое пальто и сбросил у поводка шарик огня. В цементном сарае непринужденно начался прием, на котором полагается стоять с бокалом в руке. (Подуть на ладонь.) По обрывкам разговоров нельзя было догадаться о предстоявшей игре в песочнице, и прохожие у террасы «Кемпинского» сначала тоже ничего не понимали. (Надо было предусмотрительно взять с собой мазь от ожогов.) Гости говорили о своих профессиональных делах: преобладали экономические прогнозы, вопросы о назначениях, шутки о ведомстве Бланка, воспоминания об отпуске. Даже смешки поначалу: «Наверно, будет какой-нибудь „хэппенинг"». Цивилизованная веселость задавала тон в цементном сарае. Мне пришлось выпустить поводок из руки: моя ладонь. (Кто-то пародировал федерального президента.) Шпиц катался по асфальту, подскакивал к столикам с пирожными. Один столик опрокинулся. Линда в бежевом коротком платье и тетя Матильда в своем черном шелковом были единственными дамами. Подлинный шумовой фон: «Вон тот! Я видел. Вон тот в очках…» Напитки разносил специально нанятый официант. На тлевшего, уже только дергавшегося шпица кто-то набросил скатерть. Линда наливала бокалы слишком полно. Меня толкали и (когда я стал раздавать листовки) начали бить. Шлотау проверил систему лампочек. Я потерял очки. Как и на генеральной репетиции, премьера крингсовского наступления прошла по плану, успешно. Они били меня зонтиками, кулаками, портфелями. Он соединился с Готом и создал плацдарм для прорыва на Астрахань. (Растущий пузырь на моей ладони.) Последние гости ушли незадолго до полуночи. Я кричал: «Прочтите сначала мой листовки…» Тетя Матильда тоже удалилась. На Курфюрстендаме я истекал кровью (мне рассекли правую бровь), а в цементном сарае «Д» был вместе со Шлотау свидетелем того, как Линда победила в песочнице своего отца. «Это бензин, а не напалм!» – кричал я. Линда доказала Крингсу, что он хотел бросить на передний край наступающих войск части, разбитые уже во время «Удара грома». «Ну, теперь капитулируешь?» Когда я попытался прорваться к Фазаненштрассе, меня сбили с ног. «Никогда!» (Мне было страшно.) Крингс повторил это слово: «Никогда!» На мостовой (все еще крича) я нашел свои очки. Они оказались целы. Зиглинда положила перед отцом на барьер песочницы немецкий армейский пистолет («ноль восемь»): «Тогда будь последователен». На площадке перед террасой отеля «Кемпинский» я обрадовался, услыхав сирену полиции. (А то бы они меня…) В цементном сарае «Д» стояли Шлотау и я: два столпа. Менты тоже дали волю рукам. (Хотя я не оказывал никакого сопротивления.) Трансформаторы электромеханической установки гудели. Кто-то крикнул: «Прикончить бы его вовсе…» Крингс взял в руку лежавший на барьере «ноль восемь» и сказал: «Теперь оставьте меня одного». Я придерживал очки. Линда тут же ушла. Прежде чем они уволокли меня, я вскрикнул еще раз-другой. Шлотау хотел возразить. Они смеялись: «Да знаем, знаем». Крингс отмахнулся от нас. И в фургоне я тоже кричал: «Напалм!» Даже цитаты из Сенеки он не сумел привести. Потом все погрузилось во тьму. (Мое смущение.) Мне было вполне весело. Перед сараем мы со Шлотау выкурили по две сигареты. Я пришел в себя лишь в полицейском участке. (У меня были спички.) Моя ладонь. Выстрела так и не было слышно. Когда я на вопрос о профессии ответил «штудиенрат», полицейский сбил с меня ударом очки. Мы ушли. (Очки слетели только теперь.) Шлотау пожелал мне спокойной ночи.

– Но это, – сказал я зубному врачу, – еще не конец. (По телевизору шла реклама; мы пропустили убийство Малькольма Икс.) Но все шесть колпачков были насажены.

– Не хватает еще нескольких деталей: Шербаум навещает меня в больнице, приносит мне то-другое: шоколад, газеты, а Крингс, говорят, все больше страдая от своего поражения, все неумереннее глотает драже с ликером, чтобы побороть начинающуюся депрессию.

Врач понял: «Ах да, боль! – Но останемся верны арантилу. Ну-ка быстренько две на дорогу…»

И это вот еще, и это. (И я, и я.) И легкость потом, и жадно глотаешь воздух потом. И о погоде, и что стало со шпицем. И кто-то крикнул: «Лучше бы он сам себя сжег!» И один чиновник из Майнца спросил: «Разве мосты через Волгу целы?» И пересечения, и переброски. Шлотау наносит удар, и я нахожу свои очки между танковыми клиньями Гота. (И здесь, и здесь.) И бьющие из трансформаторов фонтанчики пламени, и терраса «Кемпинского» в песочнице. И аплодисменты, и одобрение. Так бы надо, и вот наконец кто-то, у кого есть мужество. В мае и в январе. Небо было в звездах, и было солнечно, морозно и ясно…

– Скажите, Шербаум, вы не рады, что до этого не дошло?

– Не знаю.

– Но если бы вы сегодня спросили себя: надо ли мне?

– Не знаю.

– А если бы что-то другое в другом месте?