Страница 50 из 56
Ну и глыба же вышла! Газетные комментарии потребовали выставить эту причудливую окаменелость в этнографическом музее в Майене. Чтобы на нее дивились в переднем дворе многопосещаемой крепости Геновевы среди римского и раннехристианского базальтового лома. Школьники целыми классами приходили к памятнику вашего поражения, пока его не обработали пневматическими молотками и наконец (за ваш счет) не убрали. (Даже ваши замшевые перчатки запер в ящичке для перчаток бетон Шлотау.)
И вдобавок – но за это никто поручиться не может – вы даже со своим козлиным делом не справились. Так рассказывали в Предэйфеле. Слух, проверке не поддающийся. Безусловно. Но вот факт: вас уволили. Ваша помолвка расстроилась. И только потому, что у вас хватило наглости пригрозить судом по разбору трудовых конфликтов, ваша фирма, заботясь о своей репутации, выдала вам, хотя цементный завод и выиграл бы процесс, некую компенсацию, в которую внес долю и отец вашей невесты: от вас хотели избавиться, избавиться быстро и – насколько это было еще возможно – тихонько. Любой ценой. Так становятся штудиенратом. Ну-ка прополощите…
Попробуй посмейся, если тебе увидится что-то смешное как раз тогда, когда у тебя во рту торчит слюноотсасыватель, а вещество твоих зубов идет на убыль. (Пускай себе болтает.)
Я не возразил против озарений врача и поправил только некоторые мелочи: «Недурно придумали. Но не я, а Крингс ездил в мерседесе-кабриолете. (Мне оставили „боргвард".) И не мне, а старику Крингсу превратили машину в бетонную глыбу. Не из-за каких-то там козлиных штучек (которые старику, пожалуй, и удались бы), а из мести использовали не по назначению бетон бывшие солдаты. Шлотау, как я все еще полагаю, был ни при чем. (Он же харчился у старика.) Это произошло на одной большой стройплощадке в Кобленце. (Одна из этих стекляшек середины пятидесятых.) Во всяком случае, праздновали окончание строительства. Мы были приглашены как поставщики цемента и стройматериалов. Даже тетя Матильда была в своем черно-шелковом. Линда и ее подруги – в летних платьях в полоску. А стоял уже сентябрь. Даже Шлотау, привезший старика в мерседесе, казался в своем темно-синем однобортном костюме одним из приглашенных. На плоской крыше над тринадцатым этажом гулял ветерок. Праздничный венок пришлось хорошенько закрепить. Угощали бутылочным пивом. Девушки мерзли в своих летних платьицах. Мы со Шлотау стояли в сторонке. Речь мастера каменщиков, которую ветер разрывал на куски, никак не кончалась. И этот козел сказал мне: „Ваша невеста – высший класс, она мне нравится. Честно, господин инженер. Хорошая школа. Этого нельзя у вас отнять". – И один раз мне удалось стать вплотную к Линде, когда она наклонилась над парапетом. (Внизу лежали наши перекрытия из пористого бетона, балки и кессонные плиты с железной арматурой.) Но я только думал и ничего не сделал. А свидетелей не было, ибо они слушали Крингса, которого открывавшаяся с новостройки даль вдохновила на речь. Я слышал, как он побеждал ветер на Эренбрейтштейнском направлении. Он говорил о предательстве под Курском. О несуществующей Арктике. О красной волне, от которой надо стоически заслониться. А под конец было брошено слово „Сталинград". Насаженное на цитату из Сенеки, оно прозвучало приятным предвестием победы: „Эта борьба еще не кончена". Поскольку никто не стал аплодировать, я услыхал Линду: „Я сделаю из тебя Паулюса, Паулюса!"
Внизу, возле пустотелых блоков, мы увидели мерседес под быстро схватывавшимся бетоном. (Взгляните, доктэр: Крингс смеется.) Его не пронять: „Великолепно! Великолепно! Что, Шлотау? Ваша инсценировка, да? Маленькая месть с утра пораньше. Но теперь мы квиты, верно?" (Смотрите же, доктэр, смотрите!) Не только Шлотау, который, возможно, и был-таки зачинщиком этой акции с бетоном, но и соучастники-солдаты в робах строителей превращаются в большой дружноголосый рот: „Так точно, господин генерал-фельдмаршал!"
Вот вам по поводу забетонированного мерседеса. Но, может быть, пока я полощу, вам придет в голову третья возможность. Как вы находите такой вариант: Линда сидит за рулем мерседеса, который стоит в ожидании позади грузовика с мокрым бетоном, потому что перед моим грузовиком и ее мерседесом закрыт железнодорожный шлагбаум…»
Первый день лечения кончился вничью. От зуба к зубу и между зубами врач и пациент нагораживали свои противоречившие друг другу истории и теории.
Иногда они отдыхали за общими рассуждениями о педагогике и зубоврачебной профилактике в дошкольном возрасте. Касались и темы «Шербаум». «Представьте себе, доктэр, он говорит теперь во множественном числе: „Мы единогласно постановили…", и набросок первой его статьи „Что сделал король Серебряный Язык?" начинается примерно так: „Мы школьники. Мы хорошо учимся в школе. На нас можно возлагать надежды. Иногда нам хочется прыгнуть выше головы. Это можно понять. Школьникам это еще позволительно. Иногда нам вообще хочется плюнуть на все, потому что сил нет от вони. И это тоже можно понять, потому что вонь стоит и правда ужасная и потому что мы школьники: школьникам позволительно плюнуть на все только потому, что сил нет от вони. Жил-был король когда-то, школьники называли его король Серебряный Язык…"»
Но врач хотел говорить только о шербаумовском дистальном прикусе. Когда я попытался заинтересовать его делами школьницы Веро Леванд, он отмахнулся: «Это для лор-врачей…» Камерный певец Рудольф Шок пел: «Любовь заставляет искать любви…»
В первой статье Шербаума (ее не напечатали) говорилось: «Мы хорошего года рождения. Говорят, из нас что-то выйдет. Иногда нам ничем не хочется стать. Понять это можно: школьники, которые не хотят стать ничем, наверняка чем-то станут. Король Серебряный Язык тоже ничем не хотел стать, а потом чем-то стал…»
Сегодня мне трудно попросту рассказать об основании Бункерной церкви. Слишком много помех. (Не только камерный певец и мой врач.) Шербаум пользуется мной как свалкой для своих поражений. Ирмгард Зайферт повадилась ходить ко мне. Одна ученица катается по моему берберийскому ковру и заставляет меня снять очки, подышать на них, протереть стекла.
Если я сейчас скажу: «Госпожа Матильда Крингс, сестра генерал-фельдмаршала и тетка моей бывшей невесты, Зиглинды Крингс, пожертвовала деньги на строительство Бункерной церкви в Кобленце…», то одновременно я скажу: «Когда мой ученик Филипп Шербаум стал редактором ученической газеты „Азбука Морзе", ему не удалось опубликовать без купюр свою первую статью, где деятельность национал-социалиста Курта-Георга Кизингера сравнивалась с деятельностью борца Сопротивления Гельмута Хюбенера в 1942 году, хотя Кизингера он предусмотрительно ввел под вымышленным именем…»
И если я теперь скажу: «Когда в бетонной постройке были прорублены окна (а камерный певец пел что-то из оперетты „Летучая мышь"), Матильда Крингс, осматривавшая с нами, в окружении высшего духовенства, строительную площадку, сказала: „Какова, по-твоему, акустика, Фердинанд?"», то одновременно я услышу фразу Веро Леванд: «Ну давай же, Old Hardy! Ты, наверно, не можешь…», и признание моей коллеги Ирмгард Зайферт: «Я люблю вас, Эберхард…», даже для ее добавления: «Только, пожалуйста, не говорите мне, что и вы меня любите…», найдется местечко.
Постройка церкви и самоцензура, совращение и объяснение в любви не противоречат друг другу. Как бы громко ни называла Веро Леванд своего бывшего друга «управляемым соглашателем», как бы настойчиво ни пытался Шербаум объяснить мне, почему ему пришлось согласиться с доводами своих соредакторов, как бы самоотверженно ни проявлялась любовь Ирмгард Зайферт на прогулках вокруг Груневальдского озера, находя такие слова, как «служение», «муки», «готовность к лишениям», я предоставляю Крингсу возможность проверить акустику Бункерной церкви, после того как ее проверил камерный певец.