Переправа

Так выглядит происшествие, если по форме и кратко. А если по существу?

Утром Зиберов рассыпал в умывальнике коробку зубного порошка. Зуев приказал ему убрать за собой. Зиберов оскорбился и стал кричать, что он не дневальный — это их дело убирать! Что сержант выручает своего дружка Лозовского, который сегодня дневалит, и вообще развел любимчиков: одним все прощает, а других держит в черной шкуре… А он, Зиберов, «никому шестеркой не будет»! Михеенко и Павлов поддержали Зуева, и то, что Дима Павлов встал на сторону сержанта, привело Зиберова в ярость…

Малахов обязан был сразу же наказать Зиберова за пререкания и грубость, но… вспомнил свой рапорт и решил поговорить с Зиберовым после занятий. Провести еще одну беседу…

Но утреннее происшествие тоже не исчерпывает существа дела. Разве Зиберов сегодня впервые проявил себя, как мелкий, злой, внутренне распущенный человек? Если быть точным и далеко не кратким, то придется начинать с первых дней…

— Я допускал мягкотелость и позволил недисциплинированному солдату распуститься окончательно. Это и явилось причиной несчастного случая, товарищ полковник, — твердо сказал Малахов.

И услышал, как возле окна откашлялся Черемшанов, словно у него застряло в горле. Груздев вынул изо рта сигарету и повернулся к Малахову всем корпусом.

— Так уж и мягкотелость, — пробасил он озадаченно, — пытался же воздействовать?

Малахов не принял спасательный круг. Жизненный закон жесток: не умеешь плавать — не лезь в воду.

— Мало и неумело, товарищ подполковник.

Черемшанов обошел Малахова и встал к нему лицом.

— Лейтенант, не лезь на крест. Подожди, пока поведут.

— И давно вы пришли к такому выводу? — спросил Муравьев.

— Нет, — честно сказал Малахов, — сегодня… У машины.

Груздев неожиданно засмеялся.

— Каков хитрец, а? Так себя высек, что командованию остается только вынести выговор и отпустить с миром…

У Малахова мгновенно запылали и щеки и уши. Неужели Владимир Лукьянович на самом деле так дурно его понял?

— Лейтенант приходил ко мне по этому вопросу, — вдруг сказал Дименков, — да времени не было поговорить. Стройка, сроки…

Малахов подождал, скажет ли ротный о рапорте, но он промолчал. «Ну и правильно, — подумал Малахов, — теперь-то зачем?»

Муравьев встал, застегнул шинель.

— Дисциплинарное взыскание будет наложено на солдата впервые?

Дименков быстро и виновато взглянул на Малахова, стоящего с пылающим, как у школьника, лицом.

— Так точно, впервые, товарищ полковник.

— Составьте записку на пять суток, капитан. Вы свободны. Начальника штаба и замполита прошу остаться.

Малахов и Дименков вышли из кабинета. Лицо капитана и короткие редкие волосы потемнели от пота. Он достал носовой платок и повернулся к Малахову:

— Ну зачем вы так-то, Борис Петрович? Правду майор сказал: как на крест… Всякое за службу бывает. Нервы в вас играют.

— Да, конечно, — сказал Малахов.

Он еще не мог разговаривать — слишком велико было напряжение. Он даже не обратил внимания, что капитан первый раз назвал его по имени-отчеству.

Груздев окликнул Малахова, когда он уже выходил из штаба. Он поднялся наверх и следом за Груздевым вошел в пустой парткабинет. Секретарь парткома был в командировке, и замполит второй день работал здесь — в его кабинете меняли рассохшийся паркет.

— Послушай, сынок. Ты необъективен к себе, следовательно, не сможешь быть объективным к другим. Закон равновесия… Не кидайся в крайности. Ты берешь вину на себя, значит, те, кто виновен так же, останутся безнаказанными… Пусть нравственно, но безнаказанными, что же здесь хорошего? Ты сам-то убедился, во что выливается безнаказанность?

— Убедился, товарищ подполковник.

— Ну и ладно. Иди, сынок, иди и работай.

— Спасибо, товарищ подполковник. А… а выговор будет?

Груздев улыбнулся.

— А как же! Настоящая служба, она, брат, с выговора только и начинается. Так что с днем рождения, взводный!

Малахов сбежал вниз, но Дименкова возле штаба не было. Малахов постоял на крыльце, стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы восстановить душевное равновесие. У него не было права идти к солдатам в разобранном виде. Мимо штаба проехала «скорая помощь», повезла Рафика. В госпитале сделают рентген, и будет ясно, что у него с ногой и насколько это серьезно. Он вспомнил о Зиберове и впервые пожалел, что на нем офицерская форма…

…Малахов не помнил, как он очутился возле Рафика. Услышал крик и словно перелетел по воздуху. Сначала ему показалось, что Акопян погиб. Это была страшная минута. Когда Акопян застонал и попытался сесть, Малахов чуть не заплакал от счастья.

Солдаты толпились вокруг них, испуганные, недоумевающие. Никто не понимал, как Зиберов очутился за рулем. Потом, спустя минуты, кто-то вытащил Зиберова из машины. И крик Павлова:

— Это он виноват! Он! Руль у меня отобрал и газанул!

И мгновенный взрыв ярости… Если бы не Зуев и Михеенко, Зиберову пришлось бы плохо.

А Малахов стоял с Акопяном на руках и смотрел на своих солдат. Вот тогда и сдавила его сердце беспощадная обида на себя и на них.

Дименков был в ротной канцелярии. Здесь же ждал Малахова и Зуев.

— На восемнадцать ноль-ноль соберем личный состав роты, — сказал Дименков, — хватит миндальничать с нарушителями. Сержант, оповестить командиров отделений и офицерский состав.

— Есть, товарищ капитан. Товарищ лейтенант, там вас ждут…

— Я сейчас, — сказал Малахов капитану и вышел вместе с Зуевым в коридор. За дверьми Ленинской комнаты стоял крик.

— Что за базар? — спросил Малахов.

— Товарищ лейтенант, — Зуев замялся, и Малахов насторожился: кого-кого, а сержанта мямлей не назовешь. — Товарищ лейтенант, вы… у машины сказали ребятам: «Это на вашей совести»…

— Я? — удивился Малахов. Он совершенно не помнил, когда и кому говорил эти слова, но был готов повторить их снова.

— Большинство не понимает… Говорят, виноват Зиберов, а не мы, — Зуев хмурился и запинался. Было видно, что и ему вся эта история непросто досталась.

— Понял, — сказал Малахов, — пошли, сержант. Поговорим, наконец, как взрослые люди.

Он рванул дверь и прошел через разноголосицу на середину комнаты. Солдаты смолкли и привычно сели за столы.

— Обиделись? — с ходу спросил Малахов. — Не понимаете? Могу повторить: то, что сегодня случилось, на вашей совести! На вашей, Белосельский. На вашей, Лозовский. На вашей, Михеенко, — он перечислил по фамилиям весь взвод, чтобы ни у кого не осталось иллюзий на свой счет.

Малахов говорил жестко, и солдаты не узнавали своего лейтенанта. Они понимали, что он на взводе, но принять его слова, значит, признать и обвинение. А они не хотели быть виноватыми и возмутились:

— При чем здесь мы, товарищ лейтенант?! Это Юрка — псих!

— Юрке всегда чтоб только по его было!

— Молчать! — гневно сказал Малахов. — Стыдно слушать!

Крики стихли. От неожиданности.

— Вспомните комсомольское собрание. Вспомнили? Искалеченный Акопян — вот ему цена. Он чудом остался жив, а могло случиться, что на вашей совести была бы человеческая жизнь… На совести тех, кто на собрании спал, потому что им было неинтересно. На совести тех, кто не хотел портить отношений… И тех, кто считает своим долгом покрывать разгильдяя, раз он свой брат-солдат.

Малахов помолчал, глядя на стенд с текстом присяги. Многие невольно обернулись и тоже взглянули на стенд.

— А что в результате? — спросил Малахов в полной тишине. — Один ваш брат-солдат сидит на гауптвахте, и неизвестно, что с ним дальше будет. А второй брат-солдат лежит в госпитале… А вам что, вы сейчас обедать пойдете.

Он сел и прикрыл лоб рукой.

Солдаты еле слышно перешептывались, кашляли, скрипели стульями. Малахов и не глядя видел всех, почти угадывая, о чем они сейчас думают. Слева послышался сухой кашель — это Павлов. Он все еще не пришел в себя. В прозрачных глазах страдание. Это тот Павлов и уже не тот… Что-то же изменилось в нем за последнее время, если он решился встать на сторону сержанта против своего недавнего повелителя? А в правом углу возле окна беспокойно поскрипывает стулом Иван Белосельский. Этот зациклен на себе и все еще верит, что можно два года прослужить в армии, как в театре — зрителем. Или уже не верит? Что-то он сегодня, против обыкновения, беспокоен… Или Степа Михеенко. Этот всегда рядом с Белосельским и Лозовским. Тянется к ним умная Степина душа, тянется к городским людям, которые знают и видели больше него. Но сам в городе жить не станет. Ему нужен простор на все четыре стороны и живая земля в руках. А возле двери крутится на стуле Мишка. Он сегодня дневальный и через несколько минут ему заступать на пост возле тумбочки. Что же они молчат? Неужели мимо?