Мое столетие

Из-за чего я колебался? Уж наверняка не из страха. Ведь в конце концов, и во время войны, когда наш самолет над Лондоном попадал в перекрестие прожекторов, меня в любую минуту могли сбить. Нет, страха я не испытывал. Меня единственно парализовала воля доктора Эккенера, парализовала, хотя и не убедила. Он настаивал на том, чтобы несмотря на весь произвол стран-победительниц противопоставить этому произволу доказательство немецких достижений, пусть даже в форме нашей серебристо-мерцающей небесной сигары. Вот перед этой волей я и склонился вплоть до полнейшего смирения, ибо пустяковая, чисто символическая авария не произвела бы впечатления, тем более что американцы выслали нам навстречу два крейсера, с которыми мы поддерживали постоянный радиоконтакт. В случае аварийной ситуации они поспешили бы нам на помощь, причем не только при усилении встречного ветра, но и при малейшей попытке саботажа.

Лишь сегодня я понимаю, что мой отказ от освободительного поступка был вполне разумен. Но уже и тогда, когда наш LZ 126 приближался к Нью-Йорку, когда 15-го октября нас из рассветного тумана приветствовала Статуя Свободы, когда мы летели вверх по заливу, когда, наконец, вся столица с горными цепями своих небоскребов лежала под нами и все стоявшие в порту корабли приветствовали нас воем сирен, когда мы дважды на средней высоте пролетели взад и вперед над всем Бродвеем, а затем набрали высоту в три тысячи метров, чтобы у всех жителей Нью-Йорка запечатлелась сверкающая под лучами утреннего солнца картина немецких свершений, когда потом мы, наконец, свернули по направлению к Лейк-Хёрст и даже сумели улучить время, чтобы умыться последними запасами воды и побриться, когда мы на высшем уровне подготовились к посадке и приему, я не испытывал ничего, кроме гордости, неуемной гордости.

Потом уже, после того, как вся церемония передачи лежала далеко позади, а наша гордость носила теперь имя «Лос-Анжелес», доктор Экенер поблагодарил меня и при этом заверил, что всей душой воспринимал мою внутреннюю борьбу.

— Да, да, — сказал он, — внутренний закон нелегко чтить и соблюдать.

Интересно, что он почувствовал, когда тринадцать лет спустя прекраснейшее воплощение снова окрепшего рейха, к сожалению, наполненное не гелием, а легко воспламеняющимся водородом и носившее имя «Гинденбург» при посадке в том же Лейк-Хёрсте мгновенно занялось огнем? Был ли он подобно мне уверен: Это саботаж! Это устроили красные! Уж они-то не колебались! У них чувство достоинства существовало по другим законам.

1925

Многие видели во мне просто плаксивого ребенка. Никакие внешние обстоятельства не могли меня успокоить. Даже кукольному театру, пеструю загородку которого и дюжину кукол впридачу с великой любовью смастерил мой папа, не удавалось меня урезонить. Я все хныкал и хныкал. И ничьи усилия не были способны отключить этот протяжный, то нарастающий, то убывающий звук. Ни бабушкины попытки со сказками, ни дедушкина игра «Поймай мяч» не мешали мне сперва гундосить, потом верещать. Короче, я хныкал без устали, действуя на нервы как своей семье, так и гостям семьи вечно дурным настроением и срывая все сколько-нибудь подчеркнуто духовные разговоры. Правда, меня можно было минут на пять подкупить шоколадом, в остальном же не было ничего, способного на длительное время заткнуть мне рот, как это делала некогда материнская грудь. И даже родительским ссорам я не давал развиваться без помех.

Потом, наконец, и еще до того, как мы стали платящим взносы членом Радиообщества нашего рейха, моей семье удалось с помощью детекторного приемника в сочетании с наушниками превратить меня в молчаливого, обращенного внутрь себя ребенка. Это произошло в радиусе вещания Бреслау, где силезское Акционерное общество «Час вещания» до обеда и после обеда передавало весьма разнообразную программу. Вскоре я навострился работать с малочисленными рычажками и обеспечивать прием, не зависящий от атмосферных помех и прочих побочных звуков.

Я слушал все подряд. Балладу «Часы» Карла Лёве, блистательный тенор Яна Кипуры, божественную Эрну Зак. Читал ли Вальдемар Бонзельс из «Пчелы Майи», или прямой репортаж с гребной регаты подогревал неослабевающий интерес, я слушал в оба уха. Лекции о гигиене полости рта или под общим названием «Что надо знать про звезды?» давали мне всестороннее образование. Два раза в день я выслушивал биржевые бюллетени и таким образом узнал о промышленном подъеме; мой папа экспортировал сельскохозяйственные машины. Еще прежде, чем прочие члены семьи, освобожденные наконец от меня, могли продолжить свой принципиальный, нескончаемый спор, я услышал о смерти Эберта, а немного спустя, что лишь во втором туре выборов генерал-фельдмаршал Гинденбург был избран в качестве его преемника рейхспрезидентом. Но и передачи для детей, когда сказочный герой Рюбецаль занимался колдовством в наших родных Рудных горах и пугал до смерти бедных углежогов, находили во мне благодарного слушателя. Меньше нравились мне гномики из передачи «Доброй ночи, малыши», те старательные предшественники позднейших телехитов, которые хоть на Западе, хоть на Востоке одинаково назывались «Зандменхен» — Песчаный человечек. Но всему остальному я на заре вещания предпочитал радиопьесы, в которых свистел ветер, как взаправдашний, стучал по крыше дождь, рокотал гром, ржал под всадником белый конь, скрипела дверь или хныкал ребенок, как в свое время хныкал я. Поскольку по весенним и летним дням меня часто выставляли в сад, что вокруг нашей виллы, где я тотчас блаженно умолкал при помощи детекторного приемника, я тем самым получал образование на лоне природы. Однако бесчисленные птичьи голоса звучали для меня не с неба и не из ветвей наших фруктовых деревьев, нет, голоса эти доктор Губерт, гениальный имитатор, ниспосылал мне через наушники: чижа и синицу, дрозда и зяблика, иволгу и овсянку, и еще жаворонка. Не диво, что раздоры между моими родителями, достигшие кризисного уровня, ускользнули от моего внимания. Вот почему даже их развод не стал для меня слишком уж печальным событием, ибо маме и мне осталась бреславльская загородная вилла вместе с садом, вся обстановка и, тем самым, радиоприемник и наушники.

Наш детекторный аппарат был оснащен усилителем для низких частот. Для наушников мама приобрела защитные накладки, уменьшавшие неприятное давление. Позднее аппараты с громкоговорителем — у нас был портативный пятиламповый аппарат фирмы «Блау-пункт» — вытеснили мой любимый детекторный. Правда, мы могли теперь ловить даже передатчик из Кёнигс-Вустерхаузена и даже портовые концерты из Гамбурга и Венский хор мальчиков, но вместе с тем пропадала изысканность наушников.

Кстати, именно Силезский радиочас первым из передатчиков ввел приятное троезвучие, как обозначение паузы, а уж после него это распространилось по всей Германии. Поэтому никто не станет удивляться, что я навсегда сохранил верность радио — даже и с профессиональной точки зрения. Так, в войну я создавал средствами радио, к Рождеству, например, для любимых передач от Северного Ледовитого океана и до Атлантики картинки со всех фронтов, поднимающие настроение. А когда для нас пробил час ноль, я специализировался на Северо-Западном вещании на радиопьесах, жанр, постепенно вымирающий, в то время, как наушники времен моей юности снова начинают завоевывать популярность среди молодежи: уши у них заткнуты, взгляд обращен внутрь, вид отсутствующий и в то же время здешний.

1926

Листы с перечеркнутыми линиями — это дело моих рук. Когда Его Кайзерское Величество сочло себя вынужденным уйти в изгнание, на мне с самого начала лежала функция заботиться о точности и порядке: четыре горизонтальных черты, одна — поперечная. Уже в первом голландском пристанище Е. В. полюбилось собственноручно валить деревья, после чего, изо дня в день — в замке Дорн, что расположен среди лесов. Эти листы я заполнял так, между делом, ибо официально я отвечал за состояние экипажей, размещенных в каретном сарае. И вот там Е. В. в плохую погоду, иногда со мной, иногда со своим адьютантом господином фон Ильземаном, про запас пилил на сажени стволы для камина в главном доме и в оранжерее, служившей домом для гостей. А вот на щепы он рубил дрова один, собственноручно, и конечно же делал это здоровой рукой. Уже ранним утром, сразу после молебна, на котором Е. В. присутствовал вместе с челядью, он уходил в лес, даже когда шел дождь. И так изо дня в день. Предположительно, рубка леса служила Е. В. для душевного расслабления уже в ставке под Спа, когда в конце октября, если можно так выразиться, спилили Людендорфа, а преемником его стал генерал Грёнер. Я еще слышу, как Е.В. пиля дрова в каретном сарае, громко бранится: «Во всем виноват этот Людендорф!» И прочие, кто был повинен в перемирии и во всем том, что за этим перемирием последовало. Иными словами, красные. Хотя также и Макс, принц Баденский, и все министры, и все дипломаты, и даже кронпринц. У гросс-адмирала Тирпица он хотел отнять Большой Черный Орден Орла, но штаб его советников во главе с Тайным советником уговорил Е.В. ограничиться внушением. Ордена раздавал Е.В. и, если мне будет дозволено заметить, порой слишком щедро, когда, например, визитеры заявлялись сразу после рубки леса, а среди них много проныр и подлипал, которые впоследствии бросили его на произвол судьбы. И так продолжалось недели и месяцы.