Страница 14 из 70
Глава пятая
Я впервые увидел Вирджиния-Уотер в необыкновенно знойный день в самом конце августа 1973 года, примерно через пять месяцев со времени своего прибытия в Дувр. Лето я провел, путешествуя в обществе некоего Стивена Катца, с которым повстречался в апреле в Париже и которого с облегчением проводил из Стамбула дней десять назад. Дорога утомила меня, но я рад был возвратиться в Англию. Я был пленен, едва сойдя с лондонского поезда. Городок выглядел чистеньким и заманчивым. Он был полон ленивых предвечерних теней и невероятно яркой зелени, оценить которую в полной мере способен лишь тот, кто только что вернулся из стран с засушливым климатом. Рядом с вокзалом поднимались готические башенки санатория Холлоуэй: монументальное нагромождение кирпичей и фронтонов посреди паркового участка, начинавшегося сразу за станцией. Две девушки из моего родного городка работали в этом санатории сиделками и предложили мне переночевать в своей квартире и покрыть их ванну слоем накопленной за пять месяцев грязи. На следующий день я собирался вылететь домой из Хитроу: через две недели начинались нудные занятия в университете. Однако за лишней кружкой пива в пабе, называвшемся «Роза и корона», мне доверительно поведали, что в санатории постоянная нехватка младшего персонала и что меня, как англоговорящего от природы, возьмут не задумываясь. На следующий день голова у меня гудела, и, не дав себе времени на раздумье, я опомниться не успел, как уже заполнял анкеты и получал инструкции: представиться старшему санитару в отделении Тьюк ровно в 7 часов завтра утром. Добродушный человечек с разумом дитяти отвел меня в кладовую, где мне выдали тяжеловесную связку ключей и гору опрятно сложенного больничного одеяния: два серых костюма, рубашки и галстук, несколько белых лабораторных халатов (к чему это меня готовят?), после чего человечек проводил меня в мужское общежитие, корпус В. Там седовласая старуха показала мне спартанскую комнату и в манере, живо напомнившей незабвенную миссис Смегму, завалила меня наставлениями относительно еженедельной смены грязных простыней на чистые, часов подачи горячей воды и прочего. Я почти ничего не успел запомнить, хотя с некоторой гордостью уловил упоминание о пледах. «Плавали, знаем,» — подумал я.
Я сочинил письмо родителем, предупредив, чтоб не ждали меня к ужину; провел несколько счастливых часов, примеряя новые наряды и позируя перед зеркалом; разложил свою скромную коллекцию книг в бумажных обложках на подоконнике; выскочил на почту и вообще осмотрелся; пообедал в маленьком заведении под названием «Роза Тюдоров»; потом заглянул в паб «Троттлсворт», где обнаружил столь приятную обстановку, что, за неимением других развлечений, выпил, признаюсь, чрезмерное количества пива; и вернулся на новую квартиру мимо нескольких колючих кустов и одного памятно твердого фонарного столба.
Наутро, проснувшись с пятнадцатиминутным опозданием, я чуть ли не ощупью отыскал дорогу к госпиталю. В сутолоке сменявшегося дежурства я спросил у кого-то дорогу к отделению Тьюк и явился туда, с всклокоченными волосами и нетвердой походкой, на десять минут позже назначенного. Старший санитар, дружелюбный и уже не слишком молодой, тепло приветствовал меня, сообщил, где искать чай и печенье, и скрылся. С тех пор я его, кажется, и не видел.
В отделении Тьюк обитали постоянные пациенты мужского пола: тихие сумасшедшие, к счастью, вполне способные сами себя обслуживать. Они сами разобрали с тележки завтрак, сами побрились, самостоятельно заправили свои постели, пока я занимался бесплодными поисками средства от изжоги в туалете для незаметно исчезнувшего персонала. Выйдя из туалета, я, к своему смятению и тревоге, обнаружил, что остался в одиночестве. Я озадаченно обследовал комнату отдыха, кухню и спальни и открыл дверь отделения, за которой увидел лишь пустой коридор, в конце которого открывалась дверь в мир. В этот самый миг в комнате для персонала зазвонил телефон.
— Это кто? — рявкнул голос в трубке.
Я собрался с силами и назвался, одновременно выглядывая в окно и готовясь увидеть, как тридцать три пациента отделения Тьюк перебегают от дерева к дереву в отчаянном стремлении к свободе.
— Говорит Смитсон, — сообщил голос.
Смитсон был начальником над всеми санитарами, грозной личностью с курчавыми баками и бочкообразной грудью. Мне его показали еще вчера.
— Ты новенький, что ли?
— Да, сэр.
— Шумно там?
Я недоуменно моргнул и подумал, как странно эти англичане строят фразы.
— Вообще-то, здесь довольно тихо.
— Нет, Джон Шумно, старший санитар, там?
— О! Нет, он ушел.
— Сказал, когда вернется?
— Нет, сэр.
— Все под контролем?
— Ну, вообще-то… — я прокашлялся, — похоже, пациенты сбежали, сэр.
— Что сделали?
— Сбежали, сэр. Я только зашел в ванную, а когда вышел…
— Им положено выходить из отделения, сынок. Они на садовых работах или на трудовой терапии. Они каждое утро расходятся.
— О, слава богу!
— Прошу прощения?
— Я сказал, слава богу, сэр.
— Именно так. — Он повесил трубку.
Остаток утра я провел, одиноко блуждая по отделению, заглядывая во все шкафы, обследуя буфет и пытаясь вычислить, как приготовить чай с помощью рассыпной заварки и ситечка, а когда выяснилось, что я способен справиться с этой задачей, устроил личное первенство по катанию по гладким полам коридоров между палатами, поощряя себя негромкими уважительными комментариями. Когда часы показали час тридцать, а на ланч меня никто не отпустил, я сам дал себе разрешение и отправился в столовую, где сидел один над тарелкой бобов с жареной картошкой и таинственным кушаньем, которое мне позже назвали «колбасными обрезками». Я заметил, что мистер Смитсон, сидевший с коллегами за столом напротив, рассказывает им что-то весьма забавное и что по непонятной причине все весело оглядываются в мою сторону.
Вернувшись в отделение, я заметил, что, пока меня не было, несколько пациентов возвратились. По большей части они уселись в кресла в комнате отдыха и дремали после утренних трудов. Не так-то легко все утро простоять, опираясь на грабли, или раскладывать свечи по коробочкам.
Только один вежливый щеголь в твидовом костюме смотрел футбол по телевизору. Он пригласил меня присоединиться к нему, а узнав, что я американец, с энтузиазмом взялся объяснять мне правила этой ошеломляюще сложной игры. Я принимал его за одного из сотрудников, скажем, за дневного сменщика таинственного мистера Шумно или одного из психиатров, пока он, прервав пояснения по поводу одного из сложных крученых ударов и обернувшись ко мне, не сказал внезапно самым светским тоном:
— У меня, знаете ли, атомные яйца.
— Простите? — переспросил я, решив, что это название очередного удара.
— Портон-Даун, 1947 год. Правительство проводило эксперимент. Все страшно секретно. Никому не говорите.
— Э-э… конечно, не скажу.
— Меня разыскивают русские.
— О… Да?
— Потому я здесь и сижу. Инкогнито. — Он постучал себя по кончику носа и оценивающе оглядел дремлющих в кресле пациентов. — В сущности, здесь недурно. Конечно, сумасшедших полно. Положительно, на каждом шагу психи. Зато по средам подают отличнейший рулет с вареньем. А вот, смотрите, Джеф Бойкот атакует. Отличный удар. Видите ли, с подачи Бенсона бить легко.
Большинство обитателей отделения Тьюк при ближайшем знакомстве оказались в том же роде — с виду нормальные, но в сущности безумнее пса с солнечным ударом. Мне было весьма интересно знакомиться со страной, глядя на нее глазами безумцев, и к тому же, с позволения сказать, это послужило отличной подготовкой к жизни в Британии.
Так я остался в Британии и так проводил дни. Вечерами шел в паб, а днем начальствовал над пустым отделением. Каждый день ровно в четыре часа испанская леди в розовом комбинезоне прикатывала громыхающую тележку, и пациенты, воспрянув к жизни, оживленно разбирали чай и желтые ломтики кекса. Время от времени объявлялся неуловимый мистер Шумно, раздавал лекарства или перекладывал печенье, но в остальном жизнь шла тихо. Я научился недурно разбираться в крикете и стал чемпионом в катании по полам.