Однокурсники

— Да посмотрите, что теперь царит везде.

— Где? В так называемых сферах? Пущай их! Мы свою линию ведем.

— Не самообман ли это, Василий Михайлович?

— Почему так?

Григоров круто обернулся к нему и полез в карман за папиросницей.

— Почему? — переспросил он, поведя головой, причем вихор на лбу всколыхнулся. — Такими рассуждениями только им же в руку играть, этим сферам.

Что есть лучшего здесь, на Москве, самого честного и передового — все это держится… нами же. Значит, нужна солидарность!..

— Положим…

Заплатину хотелось противоречить этому вечно заряженному носителю прогресса.

— А пока что, — продолжал Григоров, — приходите в четверг ко мне… Я все там же… вы помните — в Кривоникольском, дом Судеева. Ведь вы бывали в нашем кружке?

— Бывал.

— Ну, то-то же! Реферат будет по поводу одной повести на психо-социальную тему. А через две недели ровно я на вас рассчитываю. Будет немало всякой распорядительной работы. Теперь зимние вакации. Удосужитесь. Не все зубрить. Вам стыдно было бы отказываться.

Григоров опять подмигнул ему.

"Вы, мол, из тех, которых высылали".

— Ладно, удосужусь, — вяло выговорил Заплатин.

Он решительно не находил в себе настроения, подходящего к тону и "подъему духа" Григорова.

— Вы, должно быть, переборщили… насчет зубристики?

Успеете. А я на вас рассчитываю… И ко мне приходите непременно.

Григоров поспешно затянулся и так же торопливо бросил окурок.

В другое бы время Заплатин стал его расспрашивать про все, что делается в «интеллигентной» Москве. А тут — ни малейшей охоты беседовать с ним и точно полное равнодушие ко всему тому, из-за чего тот вечно хлопочет.

Когда Григоров ушел, ему стало еще тяжелее и противнее за самого себя.

В каких-нибудь два с половиной месяца он до такой степени "развихлялся",

Разве он похож теперь на того возвращенного в Москву студента, который шел по Моховой к перекрестку Охотного ряда и так бодро и убежденно раздумывал на любезные его сердцу темы?

Тому студенту принадлежало будущее; а этот только носится с своей «постыдной» страстью, а все остальное — точно выпущено из него, как из гуттаперчевого шарика.

Опять очутился он у окна и стал смотреть в ту сторону, где здание, куда ходит Надя и готовится к своим будущим триумфам красавицы актрисы, предназначенной к тому, чтобы привлекать к себе мужчин и отравлять их душу, как уже отравлен он — ее тайный жених.

X

Совсем не так проводила свой день Надя.

Она и сегодня — как все время, с тех пор, как поступила на драматические курсы, чувствовала себя приятно настроенной. Днем — уроки из общих предметов, а вечером она ходит на упражнения, и в них-то вся суть.

На этих упражнениях ее сразу и оценили. Теперь она уже разучивает отдельные монологи и сцены из «Псковитянки», сцену у фонтана и, разумеется, письмо Татьяны.

Читать стихи вслух она любила и в гимназии, и лучше ее в классе никто не читал.

И в каких-нибудь шесть недель она схватила разные

"штучки", которые требуются в классе для хорошей читки.

У нее найден обширный «регистр» звуков. Кто-то ей даже сказал:

— Вы точно Баттистини!

Но нужна сноровка, чтобы владеть этим регистром. Эта сноровка дается ей, как и все остальное — и жесты, и уменье держаться, кланяться, ходить по сцене, — все, что другим совсем не дается.

Каждый день она в особом артистическом настроении.

Ее уже согревает и тешит чувство веры в себя, сознание того, что она выбрала свою настоящую дорогу, что она — будущая артистка, что ею довольны, что ее уже отличают.

Не одна ее эффектная наружность помогает этому. Есть среди ее товарок — и по ее курсу, и старше — хорошенькие девушки. Две даже очень красивые, почти красавицы.

Но дело не в одной наружности.

Это она замечает и по тому, как к ней относятся и однокурсницы и старшие. В ней уже видят опасную соперницу. Одни лебезят, другие ехидствуют.

Все это забавляет ее — точно она уже на сцене, в настоящей труппе, или участвует в житейской комедии, где она уже — центральная фигура.

Сегодня — после двух лекций — она взяла извозчика и приказала везти себя на Садовую, к Илье Пророку.

Пятов ждет ее. Она представит ему перевод одной брошюры; перевод, кажется, вышел удачно.

Ване она перевод этот не давала выправлять. Это — ее самостоятельная работа. Он про нее знает и довольно!

А то начались бы непременно кисло-сладкие разговоры — и все об одном и том же.

Он — ревнивец! Его характер выказался только теперь, когда пошла настоящая жизнь. И она чувствует, что не нынче завтра надо будет сказать ему: "Знай, что я от сцены ни под каким видом не откажусь… Если ты будешь такой же и мужем — лучше нам не связывать друг друга".

Он — хороший, честный и умный; но днями — скучный, а когда дуется, то даже очень несносный.

Наверное, он будет подбивать ехать вместе на зимние вакации. А ей этого совсем не хочется. Она писала отцу — как ей теперь хорошо в Москве. А тут святки, театры, концерты, катанье на «голубях» — парных санях за заставу. Один он не поедет и будет здесь торчать без всякой надобности.

Вот и сегодняшний визит к Пятову…

Она не скрывает, ничего не делает тайно; но скажи она ему вчера, что Элиодор ждет ее, — наверное, было бы объяснение.

Конечно, Пятов оставит ее завтракать.

Это еще в первый раз. Но почему же она не может позволить себе этого?

Потому только, что ревнует жених?

Тогда надо бросить свою артистическую дорогу и сделаться ординарной курсисткой, с перспективой получить место учительницы там, где Заплатин будет чиновником или помощником присяжного поверенного.

"Элиодору" — она так его называла про себя — она сильно нравится; но он фатоват, слишком высокого мнения о себе и думает, вероятно, что «противостоять» ему трудно.

Пока он ухаживает не глупо, интересуется ее успехами в школе, хвалит ее умело — она уже декламировала ему, — ведет себя, как товарищ Заплатина должен себя вести с его невестой.

Но пальца ему в рот не клади. Ей не трудно следить за собою, когда они с глазу на глаз, потому что он ее совсем не волнует.

Глупый Ваня не хочет понять — до какой степени такой «меценат» может ей быть полезен — не только теперь, когда она ученица, но и потом, при выходе на сцену.

Если такими пренебрегать, так лучше идти в сестры милосердия.

— Вот и я! Не задержала вас?

С этими словами Надя входила в кабинет Пятова, держа тетрадку в руке.

Он не выпустил ее руки из своей и спросил, играя глазами:

— Позволите поцеловать?

Каждый раз он это спрашивал, и в присутствии жениха, и без него.

Это ей нравилось. Другой бы «чмокнул» прямо, без всякого позволения.

— Работа готова. Думали — я буду тянуть?

— Удивительно, Надежда Петровна, как у вас хватает времени.

— Видите, хватает.

— Благодарю вас…

Он пригласил ее присесть на маленький диванчик и сам сел рядом.

— Знаете… я что хотел вам сказать? — начал он, заметно любуясь ею. — Вам что же утруждать себя переводом тех отрывков, для работы Заплатина… Это для вас слишком сухая материя. У меня найдутся еще вещи в таком же роде… И это поставит вас гораздо самостоятельнее… хотя милейший Иван Прокофьич и имеет некоторые на вас права.

— Какие это? — возразила Надя и даже сверкнула глазами.

— Жених!

— Это недостаточно.

Помолчав, он потише спросил ее:

— Он, кажется, не в особенном восхищении, что вы нашли свое истинное призвание?

— Пускай его!

Может быть, ей не следовало так отвечать.

Пятов взял тотчас же ее руку.

— Это вас не смущает, Надежда Петровна?

— Мы уже достаточно объяснились. Нового от него ничего не услышу.

И этого, быть может, ей не следовало говорить. Но ей приятно было сознавать себя вполне свободной личностью.