Страница 7 из 104
XI
Палтусов вошел в ресторан, остановился спиною к буфету и оглянул залу. Его быстрые дальнозоркие глаза сейчас же различили на противоположном конце, у дверей в комнату, замыкающую ресторан, группу человек в пять биржевиков и между ними того, кто ему был нужен.
Подвернувшемуся лакею с длинными жидкими бакенбардами он сказал ласково:
— Не трудитесь, голубчик. — И прошел через всю залу. Прислуге во фраках он везде говорил "вы".
Он наметил у стола биржевиков молодого брюнета с лицом, какие попадаются в магазинах белья и женских мод, в узких бакенбардах, с прической «капульчиком», в темно-красном шарфе, перехваченном матовым золотым кольцом. Пиджак из английского шевиота сидел на нем гладко и выказывал его округленные, падающие, как у женщины, плечи.
— Карл Христьяныч! — окликнул его Палтусов. Ему и нужно было этого самого маклера.
Биржевик привстал и направил на него простоватые масленые глаза.
— Почтение! — сказал он с умышленной интонацией русского немца-шутника, подражающего «купецкому» жанру.
И руку подал нарочно ребром, а не ладонью. Палтусов ответил ему в тон:
— Изволили откушать?
— Как же! Побаловались. Пора и пошабашить.
— Можно на пару слов?
— С нашим удовольствием.
И, обратившись к остальным, маклер сказал им по-немецки:
— Kinder! Auf Wiedersehen! Präzise.[9]
Те почему-то загоготали.
"Карлуша" — так его звали приятели — отряхнулся, дал лакею на чай, поправил галстук и взял Палтусова под руку. Они пошли не спеша в угловую комнату, где никого уже не было.
Разговор длился не больше десяти минут. Маклер стоял, а Палтусов присел на конец дивана.
Слышны были слова: «пай», "новый корпус", "сам Сергей Степанович", "пустить в ход", «куртаж». Немчик только кивал головой да играл цепочкой и раза два сказал:
— Без сумленья. В настоящем виде.
Он уже иначе не умел говорить с русскими, как таким языком.
— Стало, живет? — спросил Палтусов, поднимаясь и пожимая ему руку.
— Будьте благонадежны…
Маклер заторопился.
— Вы уж, голубчик, извините, пожалуйста, после биржи… А теперь надо…
Из губ его слетело несколько имен. Из залы можно было расслышать:
— К Ценкеру, на Маросейку, у Кнопа, Корзинкины… Да еще к Катуару!..
Вышло новое рукопожатие.
— Как курса? — спросил на ходу Палтусов.
— Курса?
Маклер остановился, щелкнул языком и выговорил:
— Швах!
И почти бегом пустился по ресторану.
Глядя вслед убегавшему немчику, Палтусов вспомнил сегодняшние веселые речи банковского директора. Вот хоть бы этот Карлуша! Какая ему цена? А он, наверно, зарабатывает тысяч двенадцать, а то, гляди, и все шестнадцать. Не весело целое утро разъезжать по конторам, а потом бегать по биржевому залу. Да ведь у него в голове зато ни одной своей мысли. Он дальше десятичных дробей вряд ли ходил. Днем колесит по Москве и юлит на бирже; после биржи — обед, а ночью пляшет — невест себе выплясывает — до петухов; сегодня в Большой Алексеевской, завтра на Разгуляе, в Плетешках, послезавтра на Татарской… И выпляшет — возьмет полмиллиона и банковый учредитель будет. Зато он немец! А Евграф Петрович уверяет, что "немцы между собой везде снюхаются".
Он улыбнулся. Ему в сущности нечего было завидовать этому Карлуше. Такой «капульчик» должен успевать при стачке своего брата немца. Чего-нибудь позамысловатее выгодной женитьбы и маклерского дохода он не выдумает. Не те у него мозги…
У буфета Палтусова кто-то удержал двумя руками. Он поднял голову и рассмеялся. С непритворным удовольстием обнял он сам высокого, немного пухлого, совсем бритого мужчину, одних с ним лет, в короткой синей визитке и серых панталонах. За границей его всякий принял бы за молодого французского нотариуса или за английского духовного, снявшего с себя долгополый сюртук. Мягкие русые волосы с пробором на боку, подстриженные сзади и гладко причесанные спереди, необыкновенно подходили к крупному носу, золотым очкам, добрым и умным глазам этого москвича, к его заостряющемуся брюшку, тонкой усмешке и белым рукам-огурчикам. Держался он прямо, даже немного выпрямившись, и не наклонял голову, а подавался вперед всем туловищем.
— Палтусов!
— Пирожков!
Они громко чмокнули себя в щеки.
— Где пропадаете? — спросил Палтусов, все еще придерживая приятеля.
— А вы? Я был в деревне с мая вот по сие время.
— Это и видно.
Палтусов указал глазами на брюшко Пнрожкова.
— Да, есть-таки развитие сальника. Вот все хожу.
— Вы здесь завтракаете?
— Покончил. Не выпить ли элю?
— Я тороплюсь. Ах, какая досада!
Палтусов опять нелицемерно наморщил лоб. Ему очень хотелось покалякать с этим "славным малым", которого он считал «умницей» и даже «ученым». Но дело не ждало. Он это и объяснил Пирожкову.
Приятель не возмутился; без всяких переливов голоса — как говорят все почти молодые русские — спросил он у Палтусова, где тот живет и что вообще делает.
— Пускаюсь в выучку к Титам Титычам, — сказал Палтусов нотой, в которой сквозила совестливость.
— Вот что! — протянул его приятель. — Что ж! штука весьма интересная. Мы не знаем этого мира. Теперь новые нравы. Прежние Титы Титычи пахнут уже дореформенной полосой.
— Да я не литератор, Иван Алексеевич, я — для разживы. Что ж так-то болтаться?
Глаза Пирожкова повеселели.
— Вы своего рода Станлей! Я всегда это говорил. Сметка у вас есть, мышцы, нервы… И Балканы переходили.
Они оба тихо рассмеялись. Палтусов выхватил часы из кармана.
— Батюшки! двадцать третьего! Голубчик Иван Алексеич, заверните… Оставьте карточку… Пообедаем. Ведь вы покушать любите по-прежнему?
— Есть тот грех!
— В «Эрмитаже»? Стерлядку по-американски, знаете, с томатами.
По лицу Пирожкова пошла волнистая линия человека, знающего толк в еде.
— Так на Дмитровке?
— Да, да!.. — торопился Палтусов.
Они выходили вместе. В передней Палтусов, надев пальто, опять взял Пирожкова за борт визитки. Ему вспомнилась их жизнь года три перед тем, в меблированных комнатах у чудака учителя, которому никто не платил.
— Фиваида-то наша рушилась! — возбужденно сказал он Пирожкову. — Славно жили! Что за типы были! И Василий Алексеич с своей керосиновой кухней… Где он? Пишет ли что? Вряд ли!
— Умер, — отвечал Пирожков, и улыбка застыла у него на губах.
Они смолкли.
— Буду ждать! — крикнул Палтусов из сеней. — Захаживаете ли когда к Долгушиным?
— По приезде еще не был.
— Гниют на корню. Дворянское вырождение!.. — Фраза Палтусова прогудела в сенях.
XII
Малый в голубой рубашке натянул на Пирожкова короткое, уже послужившее пальто и подал трость и шляпу. Иван Алексеич и зиму и лето ходил в высокой цилиндрической шляпе, которую покупал всегда к Пасхе. Он пошел не спеша.
Встреча с Палтусовым и его отнесла к той зиме, когда они жили в комнатах у учителя арифметики Скородумова, в переулке на Сретенке, около церкви "Успенья в Печатниках". Тогда Иван Алексеич серьезно подумывал о магистерском экзамене. Прошло три года, а он все еще не магистр. Правда, он ездил за границу, но вряд ли с специальною целью. Он изучал много хороших вещей разом: и движение философских идей, и уличную жизнь, и рестораны, и женщин, и театры, и журнализм… Читал он немало книжек, хаживал и в кабинеты, по своей науке принимался за собирание специальных мемуаров и даже заплатил три золотых за право иметь свой стол с микроскопом. Но как-то работы не вышло. В Москве время текло опять почти что так, как оно текло, когда Иван Алексеич кончил курс кандидатом и отдыхал, живя в Лоскутном. И это славная полоса была. Много пили портеру и элю. Целые вечера проводили в бильярдной; зато журналы и книжки читали запоем, точно варенье глотали ложками. Иной раз, не вставая, в постели пролеживали до сумерек с каким-нибудь английским томом по психологии или этнографии. А там вечер — в театре молодых актрис поддерживали, в клубе любительниц поощряли, развивали их, покупали им Шекспира, переводили им отрывки из немецких критиков, кто не знал языка. Споры, беседы… На Сретенке, у Скородумова, начался непрерывный содом. Сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра "пивное царство", поют хором каватины, спорят, иные ругают «итальянщину», дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов! На другой день голова трещит. Идет в ход зельтерская вода. Покойник Василий Алексеич — опять полоса… Натура этого скитальца, его причуды, лень, ум, даровитость; не виданное Пирожковым обаяние на женщин, вся жизнь, сотканная из нежных сношений с ними. И на это целый год пошел. «Номера» рухнули. Да и пора было. Несколько месяцев в деревне отрезвили. Тут уж план работы выяснился: досуга вволю. Хозяйство ведет брат, кушать можно всласть; но и моциону много. Ходи себе по липовой аллее и поглощай книжки. Осень стояла небывалая. И теперь жаль, что поторопился в город; да как-то нельзя…
9
Дети! До свиданья! Точно (нем.).