Страница 17 из 74
— Наша! — вскричала я.
— A la bo
— О, да! о, да! — повторяла я со вздохом.
— Вы, конечно, не можете посещать их салоны. У них ведь свои салоны и еще какие; но вы нашли безопасное место и разглядели Clémence в подробностях. Но главное, вы вели себя как умница, да-с, позвольте вас погладить по головке, не так, как княгиня Лиза. Вы приехали в маскарад с определенной целью: доставить себе новое и оригинальное ощущение. Так ли-с?
— Да.
— Вы не пошли пищать и интриговать вашего покорного слугу, экзаменовать его насчет умственных способностей или разбирать чувства с корнетом фон дер Вальденштубе. Вы улучили минуту, выбрали весьма правдоподобный предлог, за который я целую ваши ручки, и вы веселились как нельзя лучше. Словом, вы были умница от первого шага до последнего.
Он так мило все это говорил, без малейшего смеха в голосе… самым убедительнейшим тоном. Я даже возгордилась.
— Да, вам нужно дать золотую медаль. Делайте из каждого вашего вечера такое полезное употребление, и вот вам решение загадки. Вы не будете прозябать, вы будете жить и наслаждаться. Еще одно слово: простите меня великодушно! Я поступил с вами по-сочинительски, перехитрил. Лучше сказать: я не знал еще…
— Что я такая умница?
— Именно. Моя фраза на подъезде была нескромность; мне следовало или заговорить с вами, как с Марьей Михайловной, или сделать вид, что я вас не узнал. Преклоняюсь перед вами и приношу повинную голову.
— Напротив, — заторопилась я, — вы были так деликатны в тот раз и даже ни одним намеком…
— Полноте. Все это только уловки старого холостяка. Этот вопрос покончен, сдадим его в архив и продолжаем…
— Наш урок, — перебила я.
— Какой же урок? Вы умнее меня. Наш, как бы это выразиться… анализ.
— Да! Я вот что хотела вам сказать. Положим даже, что в этот маскарад я себя вела неглупо. Но ведь это всего один раз. Нельзя же все изучать разных Clémences. Несколько дней в неделю идет у меня на пляс. Вы сами знаете: что там отыщешь нового? Все те же кавалеры, те же барыни, les mкmes cancans et la mкme vanité.[117] Хоть бы я была Бог знает какая умница, — из них ничего нового не выжмешь.
— Вы меня предупреждаете, Марья Михайловна. С вами беда. К этому-то пункту я и хотел прийти. Разнообразить надо впечатления и людей. Вы любите еще поплясать. И прекрасно. Выберите несколько самых блестящих домов с первыми мазуристами и вальсерами; но не ограничивайтесь этим.
— Куда же я еще пойду?
— Поискать — найдется. Ведь согласитесь, с самой умной женщиной вам все-таки наконец будет скучно.
— Конечно.
— Значит, надо искать мужчин. На балах вы блистаете, вы танцуете, вас крутит в вальсе корнет Вальденштубе. По этой части он отменный экземпляр. Но у всех истых танцоров la comprenette est un peu difficile,[118] как говорят в Марселе. А в антрактах между танцами вы так устанете, что вам уж не до разговоров.
— Ах, как это правда!
— Чтобы дать себе значение и пользоваться как следует даже всеми этими танцорами, их нужно держать от себя на известном расстоянии. А то они нынче так ломаются с прелестнейшими женщинами, что даже гадко и смотреть.
— Ах, и то правда!
— Как же поставить себя в такое положение, чтоб корнеты Вальденштубе смотрели на вас снизу вверх? Очень просто. Нужно найти другие гостиные, где вы сначала, может быть, поскучаете, но потом будете окружены, что касается до мужчин, всем, что у нас только есть лучшего, comme lumiиres et jargon.[119] Есть такие дома, которые дают женщине хорошее положение в обществе. И если она сумеет подойти к их тону, особенно в торжественные дни, то ее положение определено и ей еще веселее и, может быть, еще удобнее будет срывать цветы удовольствия.
— Чтобы "овцы были целы и волки сыты"? — спросила я и рассмеялась.
— Всеконечно. Вы такая умница, что за вами не поспеваешь.
— Вы опять-таки правы, Василий Павлович. Когда я попадала на важные рауты, я чувствовала, что мы, молодые женщины, играем Бог знает какую роль! Все эти молокососы: разные дипломатики, лицеисты, так и приседают пред старухами.
— Вот видите. А ничего не стоит переделать все это. Вы знакомы с Вениаминовой?
— Кланяемся.
— Чего же лучше? Начните с ее дома.
— У-у! Это уж слишком великопостно… Вы там бываете?
— Бываю.
— Я подумаю.
Он ушел в одиннадцать часов. Право, он хороший человек; а как умен!
3 января 186*
После обеда. — Вторник
Была я у Вениаминовых. Сначала поехала с визитом. Что это за женщина? Я ее совсем не понимаю. Она ведь по рождению-то из очень высоких. Все родство в таких грандёрах, что рукой не достанешь! Сама она, во-первых, так одевается, что ее бы можно было принять за ключницу. Принимает в раззолоченной гостиной, как говорит Домбрович, а уж вовсе не подходит к такой обстановке.
Я ее всегда побаивалась. Она слишком резка. Она всем говорит в глаза невозможные вещи. Я даже не нахожу, чтоб ее резкости были умны. За это, может быть, ее и уважают. Разумеется, если б она не была урожденная светлейшая княжна Б., ее бы послали к черту на кулички.
Но ведь наш петербургский свет ползает не только перед Вениаминовой, но пред каждой дурой qui pose…[120]
Что это я сегодня какая злая? Верно, на меня пахнуло великопостным благочестием. Не знаю. Может быть, я ничего не смыслю в людях. Но такие личности, как Вениаминова, или очень недалеки, или очень сухи. Про нее говорят, что она делает много добра. Ну, так она напускает на себя особый жанр. Я этого очень недолюбливаю.
Все равно, я послушалась Домбровича и обрекла себя…
Вениаминова принимала меня не в гостиной, а в кабинете. Как это смешно! Вижу: большой портрет в овальной золотой раме висит над письменным столом. Портрет очень хороший: лицо так и смотрит, как живой. Какой-то черноволосый барин, очень мрачный, с редкой бородой и глубокими глазами, сложивши руки на груди.
Вениаминова заметила, что я пристально поглядела на портрет.
— Вы его не знали? Ведь это Алексей Степанович. Беда! Опять этот Алексей Степанович!
Я скорчила пресерьезное лицо и кивнула головой.
— Похож, — полувопросительно выговорила я.
— Как две капли. Он такой был до самой смерти.
Хорошо, что я хоть это узнала: Алексея Степановича больше нет в живых.
Вениаминова верно считает меня литературной женщиной. Она вдруг начала со мной говорить о русских журналах. Вот уж попала-то. Но какие она выражения употребляет, о-ой!
— Все, что теперь пишут, все это — навоз!
Так-таки и сказала: навоз. И не думала сконфузиться.
— Я вам, ma chиre, вот что скажу, — заговорила она громко-прегромко, даже все жилки у нее на лбу налились, — Гоголь только и написал порядочного, что "Тараса Бульбу" да "Афанасия Иваныча с Пульхерией Ивановной". А потом все эти «Ревизоры» и "Мертвые души"… это позор… скажу больше: это может только враг отечества своего набрать столько грязи. Я сама ему это говорила в глаза, и он меня слушал!
Зачем это она мне все выпалила? Ничего я этого не знаю и проверить не могу: слушал ее Гоголь или не слушал? Но уж тон у нее, признаюсь… уже нельзя грубее. Где она выучилась так кричать? Я про нее слышала от кого-то, что она была держана ужасно строго. Мать их, светлейшая-то, держала ее и сестру ее до двадцати лет в коротких платьях. Этикет был как при дворе. И после такого воспитания она говорит: навоз!
C'est peut кtre sublime de simplicité, mais èa sent mauvais.[121]
116
В добрый час! (фр.).
117
те же сплетни и та же суета (фр.).
118
недостаток сообразительности (фр.).
119
и познаниями, и жаргоном (фр.).
120
которая позирует (фр.).
121
Возможно, это в высшей степени простосердечно, но это дурно пахнет (фр.).