Зеркало грядущего

Его взгляд был свиреп, а в синих глазах, казалось, застыл лед, подобно тому, что даже холодным летом лежит в расселинах скал его киммерийской родины. Редкие прохожие, кто осмеливался встретиться с ним глазами, спешно отводили очи и старались укрыться в тени.

У ворот он чуть придержал коня и оглянулся, проверяя, все ли на месте. Он сделал это скорее по привычке, чем по необходимости, прекрасно зная, что его парни, отчаянные рубаки, готовые, если надо, спуститься в любую из девяти преисподних самого Зандры и вытащить оттуда за хвост лукавого Властителя Зла, лучшие из лучших, отобранные тщательно из людского жнивья, с той же рачительностью, с какой пахарь отделяет здоровые, могущие дать добрый урожай зерна от черных плевел; гордые изгои, признающие над собой лишь одного господина – своего командира, – следуют за ним в образцовом порядке, ни на шаг не отставая, и готовы ринуться в бой по первому же зову. Вид их наполнил радостью сердце северянина – пусть этих парней он знал немногим дольше одной луны, но уже сроднился с ними, словно с собственным мечом. Конан никогда не забывал слова своего отца, сурового Ниуна, который не раз говорил ему, гордому киммерийскому несмышленышу: «Могут предать все – братья, друзья, женщины! Верь только мечу! Лишь он один не оставит тебя до конца!» Поэтому он относился к своим солдатам удачи, словно к оружию, которое всегда, начищенное и смазанное, должно быть под рукой.

И хотя северянин частенько поддразнивал своих ратников, называя их хауранскими гиенами, готовыми за звонкую монету перерезать горло даже собственному брату, хотя частенько потчевал их полновесными тумаками, отучая отлынивать от работы и вбивая в их упрямые головы дисциплину, они знали: их командир заботиться о них как о собственных детях. Они знали: он один не побрезгует отсосать гной или яд из раны, полученной в бою или потасовке; только он не пожалеет денег, чтобы выкупить из городской тюрьмы, куда они не раз попадали по глупости, за драки в тавернах; он один не побоится прикрыть в сражении собственной грудью и, самое главное – никогда не предаст, не бросит на произвол судьбы… Они знали все это, и готовы были идти за киммерийцем хоть на край света…

Конан нахмурился – сегодняшнее дело было решено в одночасье, так спешно, что у него не хватило даже времени обсудить его с Невусом и Бернаном. Гандер и танасулец! Кто лучше них может знать, что творится в этой странной стране… Конечно, теперь у них есть работа, но такая, которая не вызывает в душе его ничего, кроме неприязни. Будь он один – десять раз бы подумал, прежде чем согласиться на нечто подобное. Но сейчас варвар не имел права на отказ – на его плечах лежала ответственность за десяток душ. Ведь его люди нуждались в деньгах. Таверна, ночлег, лошади, снаряжение, да что греха таить: кости, выпивка и женщины – все это стоило немало, особенно в Тарантии, надменном городе, величавшем себя жемчужиной Запада, за привилегию жить в котором приходилось платить дорогой ценой…

Он еще раз проиграл в памяти разговор с этим жирным принцем Нумедидесом, похожим на скользкую, бородавчатую жабу. До чего же мерзкая рожа, Кром его побери! Однако то, что он рассказал, заставляло призадуматься.

Неужели черное колдовство Саломеи не умерло там, в знойных бараханах Хаурана а протянулось сюда – в центр хайборийского материка, подобно ядовитой паутине? Неужели оно не иссякло со смертью этого отродья Тьмы, а взошло мрачным урожаем в душе принца Валерия и его сподвижников? Кром побери всех магов и чародеев!

Конан стиснул зубы. Ничего! Когда-нибудь настанет час, и он огнем и мечом выжжет всю эту скверну – все эти Черные Круги, Красные Кольца, Белые Руки! Он задушит собственными руками всех чернокнижников, что попадутся на его пути, и будет без пощады разить нечисть, покуда бьется его сердце, а руки в силах сжимать меч!

Но сейчас предстояло выполнить работу, чтобы оправдать содержимое увесистого кожаного кошеля, так приятно оттягивавшего его пояс. Он не мог думать о предстоящем без неприязни. Ох, как же он ненавидел все, связанное с колдовством. Его дикарская душа наполнялась отвращением только при одной мысли о нем… Будь они прокляты, эти аквилонские и немедийские дворянчики, готовые ради наживы и жажды власти продать свои души Змееголовому Сету…

Вчера вечером они поужинали все вместе, за длинным столом, специально для них установленном в большом зале таверны. Парни сказали, что хотят отправиться в город, поразвлечься немного. О тарантийских жрицах любви был наслышан каждый, – однако киммериец почему-то отказался составить им компанию. Душа не лежала веселиться.

Он зашел проведать Бернана. Парень поправлялся на славу и уже принялся ныть, что ему скучно лежать одному, когда остальные развлекаются, – что, по мнению Конана, было добрым знаком. Когда человек думает о бабах и о выпивке, значит, пошел на поправку и через пару дней уже сможет сидеть в седле. Вот только каждый раз, когда он смотрел на Бернана, его точила одна мысль: лекарю, что приводил парня в порядок, после наспех проделанной киммерийцем операции, он отдал последние деньги. Жизнь в Аквилонии оказалась непомерно дорога… Конечно, какое-то время в таверне им будут отпускать в кредит, – едва ли хозяин решится связываться с дюжиной таких молодцов, – однако рано или поздно терпение его истощится. А это не какой-нибудь Хауран. Здесь к должникам сразу зовут городских стражников, а у тех лекарство одно: долговая тюрьма и принудительные работы. Доводить свой отряд до такой крайности Конану не хотелось. Но тогда следовало как можно скорее разжиться деньгами.

Разумеется, как только они оказались в Тарантии, он поспешил навести справки. Благо в это время почти весь двор был в сборе, и он не сомневался, что кто-нибудь из местных нобилей не преминет заинтересоваться его молодцами, – но жестокое разочарование ожидало его. Никто не желал иметь с ними дела.

В большинстве резиденций киммерийца не пустили даже на порог, шарахаясь от него, точно от зачумленного. Он никак не мог взять в толк, в чем тут дело, пока не разговорился в таверне с одним пуантенцем, Лорантом, служившим у графа Троцеро. Тот объяснил ему все – и слова его повергли Конана в растерянность. По закону, изданному в начале осени королем Вилером, никто из аквилонских вельмож не имел права нанимать себе дружину, не получив на то соизволения Его Величества. В соизволении же до сих пор отказывалось всем и каждому. Похоже, король начал опасаться своих вассалов, подумал тогда киммериец. И это серьезно осложняло его положение!

«Пуантен – дело другое, – сказал ему тогда Лорант. – Наш граф никогда на войска не скупился. Казармы – битком. На плацу, что ни день, учения…» – Старый вояка вздохнул, добрым словом поминая давно минувшие времена, но, заметив, как вспыхнули жадным огнем глаза собеседника, огорченно развел руками. «Теперь не то… Как с Аквилонией замирились – половину отрядов граф и распустил. А новых не нанимает. Ни к чему, говорит».

Заливая горе, с говорливым южанином они осушили не одну чашу медовухи… Но это не решило проблемы.

И оставшись один в таверне, Конан, подперев кулаком черноволосую голову, пытался решить, как сообщить своим товарищам, что им вновь пора трогаться в путь, – и на сей раз, на голодный желудок.

Он был настолько поглощен невеселыми мыслями, что заметил незнакомца, лишь когда тот был в пяти шагах от него, – непростительная оплошность, по меркам киммерийца. И потому, часть досады перенося на незваного гостя, неприветливо рявкнул, едва подняв голову:

– Чего тебе? Попрошайкам не наливаю! – И, в подтверждение своих слов, поближе придвинул глиняный кувшин, где вино плескалось уже на самом донышке, – по его расчетам, это был едва ли не последний глоток, что он мог себе позволить.

Незнакомец хихикнул, но как-то неуверенно, неуклюже скрывая неловкость, которую большинство людей ощущали обычно в присутствии северянина.

– Разве так встречают тех, кто хочет предложить работу?

Работу? Что ж, это становится интересно. Киммериец мгновенно насторожился, однако, верный законам южных базаров, никак не выказал интереса.