Зеркало грядущего

Но теперь, стремительно приближаясь на не ведающем усталости скакуне к блестящей черной ленте реки впереди, он ощутил знакомую тревогу, и страх ледяной когтистой лапкой царапнул по сердцу. Но комья раскисшей земли летели из-под копыт коня, а на склоне он понесся еще быстрее, точно у него и впрямь выросли крылья, – и пьянящее чувство свободы и радость сражения изгнали недостойное чувство. Несмотря на то, что преследователи были почти у него за спиной, – так что он слышал их полные ярости крики и храп лошадей, Троцеро знал, что спасется. Не только ради себя. Ради будущего всей Аквилонии он обязан был уцелеть!

Он забрал чуть правее по берегу и, заметив впереди лодку, спрыгнул с седла, не останавливая коня, и, свернувшись в клубок, как учил его Ксайтис, покатился по мягкому песку. Конь его, испуганный неожиданным маневром всадника, понесся дальше вдоль берега, и Троцеро, затаившись в тени лодки, вознес мольбу Митре, чтобы заговорщики во тьме не заметили его уловки и продолжили охоту за оставшимся без наездника скакуном.

Хитрость его – по крайней мере, на время – сработала. Дикая охота пронеслась мимо, не больше чем в пятнадцати шагах от того места, где граф, взмокший от пота, с колотящимся сердцем, распластался на влажном песке. Раненое плечо немилосердно ныло, задетое при падении, и перед глазами мелькали черные с алым круги бешеной карусели, но, стиснув зубы, пуантенец взял себя в руки. Вдали уже слышалась ругань и проклятия преследователей, – догнав сбавившую ход лошадь, они немедленно поняли его хитрость. Теперь они вернутся вдоль берега, осматривая каждую пядь, в надежде обнаружить беглеца. Но пуантенец к тому времени уже сталкивал в воду свою лодку.

Его заметили! Кавалькада галопом понеслась к тому месту, откуда отчалил Троцеро. Наиболее безрассудные – их было трое – направили лошадей в воду, надеясь вплавь догнать беглеца, но сильное течение было на его стороне. Двоих сразу отнесло в сторону, и южанин краем глаза увидел, как отчаянно нахлестывают они своих потерявших опору коней, пытаясь вернуться к берегу. Третий, однако, оказался упорнее. Поняв, что на лошади ему никогда не догнать Троцеро, он прыгнул в воду и быстро поплыл к лодке. С одним шестом, без весел, граф едва ли мог уйти от преследования, и, решив сражаться, он встал наизготовку у борта.

Несколько мощных гребков, и пловец оказался совсем рядом. В темноте лицо его, мокрое, искаженное яростной усталостью, казалось вельможе незнакомым, но он не сомневался, что это один из тех юнцов, кого он едва ли не ежедневно видел при дворе, завитым, напомаженным, с золотой эмалью на зубах, вырядившимся по последней моде, дружески болтающим с придворными, улыбающимся барышням, почтительно кланяющимся королю… королю, против которого, вместе с остальными заговорщиками, так подло злоумышлял. Жалость, недоумение и злость смешались в душе пуантенца. На миг он пожалел, что не может втащить этого молодого глупца в лодку, надавать оплеух, чтобы привести в чувство, поговорить по душам, вбить в его деревянную башку хоть немного ума, – но сейчас было не время и не место для подобных уроков. И когда левая рука пловца, показавшись над водой, ухватилась за борт лодки, едва не перевернув ее, Троцеро, не колеблясь ни мгновения, полоснул по ней мечом.

Однако лодка покачнулась, удар его вышел неточным, и преследователь удержался. Правая рука взметнулась, и в лунном свете блеснул короткий меч. Вода стекала с клинка, точно черная кровь.

Юноша попытался подрезать человека в лодке по ногам, и тот успел отскочить лишь в последний момент, некстати споткнувшись о брошенный на дно шест. В свою очередь Троцеро взмахнул мечом, – но противник увернулся, нырнув в воду. А когда голова его вновь показалась над волнами, он уставился графу прямо в лицо.

– А, Троцеро Пуантенский!.. – прохрипел он злорадно, отплевываясь от попавшей в рот воды. В торжествующей ухмылке он оскалил зубы. – Хорошо же… проклятый соглядатай! Теперь все узнают…

Лишь в этот миг граф понял, какая страшная опасность ему угрожает. Этот молодчик был единственным, кому удалось увидеть в лицо таинственного шпиона… там, в храме Асуры, свет от факелов падал так, что у барона Торского не было шансов узнать его. И теперь, стоит этому мальчишке повернуть обратно, чтобы раскрыть остальным заговорщикам личность их таинственного преследователя, – и Троцеро погиб. Ради того, чтобы сохранить свою тайну, они пойдут на все, и жизнь его будет стоить не дороже плевка прокаженного.

Как видно, пловец также понял это. Его лицо исказила мстительная злоба, однако юношеский задор в душе боролся со здравым смыслом. Он был так близко к цели… неужто он упустит беглеца, не сумеет остановить его, снискать почет и благодарность старших, бросив к их ногам голову врага; неужто не сумеет проявить себя в этом первом серьезном деле, что выпало ему, не воспользуется плывущей в руки удачей?!

Нет, для этого он был слишком честолюбив! И слишком самоуверен! И когда, подтянувшись за борт одной рукой, он вновь нанес удар, полагая, что сумеет поразить графа, тот без труда парировал его. И, немедленно переходя из обороны в нападение, рубанул клинком по подставленной, как на плахе палача, шее.

В последний миг юнец, осознав грозящую опасность, оттолкнулся руками от борта лодки и попытался уйти от удара, но было поздно. Острие клинка рассекло ему сонную артерию. Граф едва успел отпрянуть, чтобы фонтан алой крови не залил ему одежду.

Не тратя времени зря – ибо выше по реке, насколько он мог судить, остальные преследователи уже спустили на воду свои лодки и готовы были вновь броситься в погоню – Троцеро схватил шест и, оттолкнув неподвижное тело, вокруг которого по темной воде уже расплывалось пятно, густо-черное в лунном свете, направил лодку к противоположному берегу.

От изнеможения у него темнело в глазах, ныли ободранные о камни руки, и подкашивались ноги. Рубаха на плече присохла к ране, и каждое движение шестом причиняло неимоверную боль. В ушах стоял неумолчный гул, точно тысячи ратников сошлись в голове его в кровавой сечи, и он не мог уже определить, насколько близко его преследователи. С отчаянием Троцеро осознал, что, кажется, все было напрасно, он не сумеет спастись, не успеет предупредить короля и ничего не сделает для спасения Аквилонии. Но у него больше не было сил бороться. Усталость, главный враг, в одночасье одолела его.

Обернувшись, он увидел, что слева к нему приближаются три лодки. Он равнодушно счел гребцов в них их было десять человек. Десять кровожадно обнаженных мечей. Десять пар пылающих ненавистью глаз. Крики «Он уже близко!» «Держите его!» «Взять его живым!» донеслись до его слуха, но он был бессилен спастись. Враги приближались неумолимо, и с каждым мигом расстояние между ними сокращалось. Сейчас они схватят его…

Но в этот миг иной звук привлек внимание графа, и, должно быть, заслышав его, преследователи тревожно заозирались по сторонам. Троцеро обернулся. Плеск десятков весел раздавался совсем близко; он поразился, что не слышал его прежде. И, словно приветствуя его, донеслась подхваченная множеством грубых охрипших глоток нестройная задорная песня. Это тарантийские рыбаки возвращались с ночного лова.

Раздирая горящие огнем сухожилия, он судорожно принялся грести им навстречу.

ОБРАЗ КОВАРСТВА

«Любезнейший мой Тиберий.

Троцеро, граф Пуантенский шлет привет и пожелания здравия и процветания тебе и всему твоему дому. Да не оскудеет щедрая рука Митры, источающая благость над прекрасной Амилией, и дарует этому благословенному краю и его владетелю долгие годы и полные закрома! Надеюсь, письмо мое найдет тебя в добром здравии, и заранее прошу простить твоего старинного друга, если сие послание станет причиной тревоги и беспокойства, однако дело мое спешное и не терпит отлагательств…»

Дочитав до этих строк, принц Нумедидес поднял голову, недоумевающе уставившись на Тиберия Амилийского. Письмо графа, судя по всему, было весьма личным, и он не мог понять, с какой стати барон заставляет его читать чужую переписку. Разумеется, при случае принц не погнушался бы потихоньку проникнуть в чужие тайны, до которых был весьма охоч, особенно будучи уверен, что в послании могут содержаться сведения для него небезынтересные, – однако было нечто тревожное в том, как Тиберий призвал его чуть свет в свои покои, через личного камердинера, предупредив заранее, чтобы принц сохранил свой визит в тайне.