Страница 11 из 32
XI
Вошла Татьяна с самоваром и, уходя, спросила еще раз:
— Щи-то разогревать, что ли?
— Я уж тебе говорила, — кинула ей Анна Каранатовна и принялась со вкусом заваривать чай.
Мартыныч вынул аккуратно из кармана панталон длинный портсигар и чрезвычайно деликатно закурил папиросу на лампе. Папиросы он употреблял со сладким дамским запахом, тонкие и длинные.
— Вам не угодно ли? — осведомился Мартыныч, показывая на папиросы.
— Нет, уж я после, чайку отпимши.
Они начали пить чай с довольными лицами. Анна Каранатовна пила, слегка подувая на блюдечко; Мартыныч — из стакана. Но по их лицам все-таки заметно было, что обоим хотелось вернуться опять все к тому же разговору.
После второй чашки Анна Каранатовна вздохнула.
— Вот что я хотела вам сказать, Иван Мартыныч, — начала она с той полужалобной миной, какая уже появлялась на ее губах. — Мы про сочинителев-то сейчас говорили, а тоже и об вас надо подумать.
— Каким манером-с? — спросил, весь встрепенувшись, Мартыныч.
— Да очень уж мне перед вами совестно… за Луку Иваныча, хотя, быть может, и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно говорю, что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с чем, я уж знаю. Потому — какие у него приятели? Все такие же, как и он, грешный. Вы вон говорили, что у вашего генерала работу имел…
— Так точно, да и теперь у них еще не покончено.
— Так он к генералу не пойдет просить: горд, да и ловкости у него совсем нет — не умеет обойтись с таким человеком.
— Это вы правильно говорите: в их звании все как-то больше с амбицией.
— Уж не знаю, чего гордиться-то! — вырвалось у Анны Каранатовны. — Вот я и говорю, Иван Мартыныч, — продолжала она первоначальным тоном: — Вы уж извините, может, Лука Иваныч сейчас придет, а платить-то ему опять нечем будет.
Мартыныч энергичнее дунул на пепел папиросы и повел плечами.
— Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! — вскричал он с краской на лице. — Как вам не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал, что крайности никакой не имею. Тоже я и самому Луке Иванычу довольно говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете, я не этим одним живу.
Он опустил голову и стал говорить медленно и с некоторым волнением:
— Да, если б и еще пождать пришлось, я с радостью, и от новой работы не откажусь, так как в этом деле и вы, Анна Каранатовна, не то, чтобы замешаны… а мне, собственно, ваше спокойствие дорого.
Бледные глаза Анны Каранатовны уставились на Мартыныча, сначала с недоумением, но оно тотчас перешло в нечто другое: не то улыбку, не то смущение.
— Я очень это понимаю, Иван Мартыныч, — совсем тихо выговорила она, — даже очень…
— Плевое дело-с, поверьте! А вы мне только одно слово скажите: мне вот, дескать, того или другого требуется — и я в миг! А пожелаете меня обидеть, тогда и считаться начинайте.
Вышла значительная пауза. Анна Каранатовна стала было наливать себе третью чашку и задумчиво оставила ее. На лбу Мартыныча заблистали искорки пота. Его собеседница слышала, как он громко дышит. Она оперлась щекой о ладонь правой руки и, глядя на него через самовар, заговорила, точно слушая самое себя:
— Как я на вас посмотрю, Иван Мартыныч, вы человек — на редкость, уж позвольте мне вам это сказать. Обо многом вы не мечтаете, на службе, поди, и пансион будете получать, работа всегда есть, концы с концами сводите, да еще других одолжаете…
Мартыныч хотел было остановить ее восклицанием, но она продолжала:
— Уж полноте, пожалуйста! я ведь не выдумываю; твон ведь она, машина-то, стоит; это вы ведь говорите, что она вам даром досталась; а коли не купили, так напрокат взяли; нынче Даришь-то уехал в Париж, остался брат его — Купишь!..
Лицо Мартыныча все больше и больше сияло.
— Другие вон и сочинителями себя считают, и пятьдесят целковых за лист там, что ли, получают, а основательности-то нет. Вы думаете, я этого ничего не понимаю. Я не учена, а тоже не хуже другой вижу, какой кто человек… Что же это я вам чаю-то! — как бы спохватилась она, берясь за его блюдечко.
Мартыныч отказался и придержал стакан рукою. Пальцы их коснулись. В вялых глазах Анны Каранатовны что-то заискрилось.
— Много вы меня утешили! — выговорил Мартыныч с громким вздохом. — Для меня это дороже всякой награды, и, если уже позволите, Анна Каранатовна, пойти на полную откровенность, я вам вот что скажу: об вашей судьбе я уж не однажды думал и боюсь вам изъяснить все, что мне на ум приходило, опять тоже и на сердце…
— Ну, уж это вы напрасно, Иван Мартыныч, так деликатничаете; мою жизнь вы сами видите: была не хуже других… молодость — глупость… голова всего раз закружится, а там и носи обузу-то!..
XII
Ее остановил скрип двери, Настенька, покачиваясь, выползла на середину комнаты, залепетала и направилась к Мартынычу.
Анна Каранатовна сердито на нее обернулась.
— Вот она, обуза-то, Иван Мартыныч, легка на помине. Сказано тебе — сиди там!.. сказано или нет?
Девочка этого окрика не испугалась и подошла к Мартынычу. Он погладил ее по головке и сказал:
— Занятная она у вас!
— Уж больно надоела. Ступай, ступай, а то нахлопаю!
Ребенок, как ни в чем не бывало, заковылял в свою комнату. Мать проводила его до двери все теми же сердитыми глазами.
— Вот ведь, подите, — сказала она, оборачиваясь к гостю, — свое детище, а иной раз видеть не могу.
Мартыныч как-то сначала с недоумением поглядел на Анну Каранатовну; но тотчас же сделал мину человека, тонко понявшего смысл возгласа.
— Это действительно так; только ведь она ни в чем неповинна.
И он указал глазами на дверь, куда вышла Настенька.
— Знаю, а все тошно бывает смотреть на нее!
Мартыныч ничего не возразил, только расправил усы и немного опустил глаза. Анна Каранатовна отвела голову в сторону.
— Много раз, Анна Каранатовна, — начал первый Мартыныч, — желательно мне было с вами об этом поговорить, но знаете ли… такое дело-с…
— От вас все будет приятно выслушать, Иван Мартыныч, — с ударением откликнулась Анна Каранатовна.
— Я только так, со стороны, Анна Каранатовна, — смелее продолжал Мартыныч, — кто вас узнает как следует, всякому обидно станет видеть этакое ваше собственное угрызение…
Глаза Анны Каранатовны остановились на собеседнике: его тонкой фразы она не поняла.
— То есть, я, собственно, говорю, — пояснил Мартыныч, — хотя бы насчет этой самой девочки; известное дело, были в младости… долго ли поверить человеку… а потом…
— Чего потом, — вырвалось у Анны Каранатовны, — один срам!..
— Именно-с, коли позволите начистоту сказать, для девицы, которая себя как должно понимает… И тут одна дорога-с…
Опять глаза Анны Каранатовны выразили недоумение, и даже больше, чем в первый раз.
— Такая девица, — продолжал Мартыныч, — всякого может осчастливить, а, стало, и законный брак тут все прикроет.
В ленивых глазах Анны Каранатовны опять что-то проскользнуло; она слегка покраснела и тотчас же застучала чашками.
— Как это вы говорите, — очень тихо заметила она, совсем отвернув голову, — я вас не понимаю, Иван Мартыныч; если это насчет Настеньки, то хотя бы я и вышла за кого, разве кто станет ей родным отцом? Опять же, хоть бы и выискался хороший человек, все же она будет сбоку припека, без племени; а пойдут от мужа-то законного дети — один укор себе, и между ребятишками попреки… да и перед людьми зазорно.
— Ну, это вы напрасно-с! — вскричал Мартыныч и весь выпрямился. Кудерьки его запрыгали на лбу и правая рука сделала выразительный жест. — Позвольте вам на это возразить-с, Анна Каранатовна!
— Да как же, Иван Мартыныч? — спросила, подняв высоко брови, Анна Каранатовна. Во взгляде ее было и недоумение, и желание услыхать что-нибудь такое, что ей совершенно еще неизвестно.