Время жалящих стрел

Но он знал, что это невозможно. И куда больше пугали его шрамы не явные, обезобразившие ее лицо, но те, что, он чувствовал, испещрили ее душу.

– Марна!

Он точно попробовал это имя на язык и, к удивлению своему, обнаружил, что ему куда легче называть ее именно так. Это создавало некую дистанцию между ними. Притупляло боль в груди, от которой готово было разорваться его сердце.

Он спросил первое, что пришло в голову.

– Но ты же… Как же ты добралась сюда одна?

– Свет не без добрых людей. Любой готов помочь слепой жрице за благословение. – Она хмыкнула. – Жаль, они не знают, что благословение мое хуже проклятия.

Про себя Марна подумала с усмешкой, что сказал бы верный, прямодушный Троцеро, если бы увидел, кто принес ее во дворец. Забавно было бы показать ему…

Но это могло стоить ей его поддержки, а она все еще нуждалась в нем. Он был последней ее надеждой. И к тому же, у нее в запасе было еще достаточно известий, способных его огорошить.

Жалости к Троцеро она не испытывала. Как, разумеется, и любви. Она никогда не любила его по-настоящему. Детская влюбленность, которая, судя по всему, так много значила для него, была давно забыта. И ни одного мужчину в своей жизни она не любила так, как любила магию.

Так что все эти разговоры о чувствах были нелепы и смехотворны. И все же почему-то она злилась на Троцеро. Возможно, потому что он упрямо пытался разбудить в ней то, что давно умерло, напоминая ей обо всем, что было погребено в памяти ее под толстым слоем праха и пепла.

Горечь их она ощущала сейчас в горле.

И со злостью, точно намеренно желая причинить боль, бросила:

– Ты опять трусишь, старик. Ты бродишь вокруг да около и боишься говорить о главном. – Она помолчала, собираясь с мыслями. – Раз так, я избавлю тебя от необходимости задавать вопросы. Слушай.

То наводнение в Шамаре не было случайным. Ты знаешь, я занялась чернокнижием вскоре после рождения сына… Так вот. Это было первой моей попыткой управлять стихией самостоятельно. Если не считать мелочей, попыткой вполне успешной.

Не знаю, что помешало мне – собственная неловкость или происки Солнцерогого, который решил покарать меня за сношения с силами Тьмы. Я и до сих пор не знаю ответа. Мне ведомо лишь то, что воды Тайбора взбунтовались после древних заклинаний, сорвавшихся с моего языка…

– Что?!

Троцеро не смог сдержаться, так чудовищно прозвучали ее слова.

– Три сотни человек утонули при наводнении. Затоплены были целые деревни. Погибли люди, скот, посевы! И ты говоришь об этом так спокойно, точно… точно…

Он не находил слов.

Гнев его не затронул ведьму. Казалось, она даже получает удовольствие от этого.

– Это были всего лишь крестьяне. – Она дернула плечами в знак презрения. – Да и я сама поплатилась немало.

Она невольно поднесла руку к обезображенному лицу.

– Эти ожоги – плата демону Мизраху. Слуге Черного Сета. Он откликнулся на мой призыв, чтобы раздвинуть водяной вал и спасти меня и нашего сына. Только мы вдвоем уцелели.

Она повернулась к огню и задумчиво посмотрела на пламя.

– Когда наводнение спало, демон доставил мальчика во дворец. Таково было условие. Через пару поворотов клепсидры его нашли, успокоили и отогрели. С тех пор он воспитывался в Тарантии, а Вилер заменил ему отца.

– Но почему, почему ты взяла тогда с меня клятву, что я сохраню тайну? Почему не разрешила мне открыто объявить себя отцом Валерия? Тогда бы он не изведал холодности Лурда, а жил бы в неге и довольстве на родине своих предков! Как ты могла поступить так с нашим сыном, Марна?

Она скрестила руки, и на мгновение, видя ее со спины, графу показалось, что перед ним стоит его прежняя возлюбленная. Пусть ее фигура утратила девичью стройность и приобрела женскую статность. Все равно перед ним стояла дочь Хагена.

Но вот Марна повернулась, и иллюзия разбилась, словно стеклянный кубок, брошенный на каменный пол.

– Он наследник Хагена, Троцеро! И должен был с юных лет идти по дороге королей. Пусть тернист и нелегок этот путь, но иного нет! Кровь королей обязывает! Велит приносить себя в жертву, ради величия державы.

А Хаген всегда хотел видеть Аквилонию, простирающейся от Пустошей Пиктов до гирканийских степей, а может и до самого Кхитая. Тебе не понять этого, пуантенец! Жалкий ленник – ты живешь лишь заботами своего крохотного удела…

– Но это ты заставила меня присоединить этот крохотный удел к проклятой Аквилонии.

– Да, и ты должен благодарить меня за это. С тех пор, как Пуантен стал частью державы, самое его существование приобрело смысл! Что значат наши личные страсти перед судьбами мира?

– Ты помешалась на власти, Марна! – взъярился Троцеро. – Посмотри на себя, что дала тебе эта власть? Ты пожертвовала всем: красотой, любовью, материнским счастьем ради собственного тщеславия. И теперь ты хочешь сказать, что счастлива?!

– Да, я счастлива! – произнесла Марна, едва сдерживая рыдания. – Счастлива, ибо пожертвовала всем ради сына и Аквилонии. Тебе не ведомо, как это сладостно – жертвовать… Да, я заплатила своей красотой и зрением демону Мизраху за услугу. Разве этого мало? Вполне достойная цена!

– Цена за что?! – Выкрикнул граф в отчаянии. – За что ты заплатила так дорого? Чего добилась такого, чего не было у тебя прежде? Зачем, Мелани!

– Власть, Троцеро, – отозвалась она просто. – Власть такая, что и не снилась тебе, и всем вам, называющим себя правителями в этой земле.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь. – Троцеро сокрушенно покачал головой. – Все это какой-то чудовищный обман. Ты говоришь о власти – но где же она? Ты была государыней целого княжества и оставила все это ради некоей призрачной, эфемерной «силы». В чем твоя власть? Где ты была, когда мы вершили судьбы этого мира на поле брани? Ты лишь тешишь себя иллюзиями, Марна! Признай это!

Невольно он, должно быть, старался ранить ее, надеялся отомстить за ту боль, что она причинила ему. Но, казалось, его неверие в ее силы ничуть не задело колдунью.

– Тебе хотелось бы увидеть мою силу, – произнесла она с ласковой снисходительностью. – Лучше и не проси об этом. Есть вещи, слишком опасные для простых смертных, чтобы будить их из простого любопытства. А что до иллюзий… Откуда тебе знать, не был ли ты окружен ими всю жизнь? Ибо никогда не решались дела королевств на полях сражений. В спальнях, да! В кабинетах монархов, может быть! Но и это, чаще всего, им только казалось. В крохотной избушке, в лесной глуши вершились судьбы Аквилонии! И все было бы так, как задумала я… Я! Слышишь, Троцеро! Все было бы так, если бы безумец не воскресил древних богов, перед мощью которых меркнет все. Но это еще не конец, Троцеро. Слышишь – это не конец!

Надменной гордостью зазвенел ее голос.

– Именно так, а не иначе, Троцеро, чтобы там ни думали вы все! Я – знаю! И мне нет дела, известно ли это кому-либо еще.

Но граф слишком давно знал эту женщину – даже если с трудом узнавал ее сейчас, и путался, каким именем называть – чтобы не уловить затаенного страдания под нарочитым высокомерием.

И он ответил не словам ее, но той боли, которую чувствовал в них.

– Ты не пришла бы ко мне, Мелани, если бы все обстояло именно так.

По тому, как она дернулась чуть заметно, он понял, что попал в цель.

– И дело даже не в том, что тебе понадобилась помощь того жалкого червя, каким ты меня считаешь… Нет! Тебе наскучила безвестность, и ты возжелала признания!

Наступило молчание.

Троцеро поймал себя на том, что не осмеливается даже шелохнуться, точно опасаясь, что любое его движение способно вызвать взрыв.

Ведьма первой нарушила безмолвие.

– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Троцеро. Плечи ее опустились, царственная осанка исчезла. Она подошла к стулу и повалилась на жесткое сидение, случайно задев свою клюку, прислоненную к стулу. Та упала, и резкий звук заставил графа вздрогнуть.

Теперь перед ним сидела просто усталая немолодая женщина, сломленная заботами и горестями. Впрочем, иллюзия длилась недолго. Марна вновь распрямила спину. Во всем виде ее теперь явственно читался вызов.